Калигула - Олег Фурсин

— У меня есть все, весь мир, — сказал он громко и вслух. — Все — мое, все… все… Все, чего другим не хватает, чтобы быть счастливыми…

Боль схватила за самое горло, он задохнулся, утонул в ней. Разразился мучительным кашлем, согнулся в приступе. Когда выпрямился и распахнул глаза — увидел.

Высокий, раскидистый вяз. Золото листвы совершенно, от самых нижних ветвей до макушки — кружевное изящество золотого покрывала… Трава вокруг вяза, и в зелени травы — снова золото резных листьев, словно отделка золота изумрудом…

Он любил эти цвета с детства. Золото волос Друзиллы, отдающее, правда, рыжим. Ее глаза…

Казалось, боль должна была полыхнуть в нем снова рыжим, огненным костром. Не случилось. Благодарение Юпитеру, даже воспоминание о сестре было тихим. Не принесло новой боли. Он не мог отвести глаза от дерева. Калигула плыл, летел, забывался…

Здесь, за спинами горных вершин, он мог не опасаться, казалось, ветра. Он был защищен. Он, и это дерево, что вошло в душу своей предсмертной красотой. Но к чему мысли о смерти? Красота если не была, то казалась бессмертной, сошедшей в душу навсегда. Хотя бы надолго…

Он знал, понимал, что судьба напомнит о себе. Его судьба не могла не заявить о себе, громко и вслух. Но мгновения длились, и совершенство вяза, одетого в золотой покров, длилось во времени тоже.

Сознание покидало его. Он снова терял свое пространство и время…

Порыв ветра. Другой, и еще. Хотелось закрыть глаза, он не мог. Закружились в воздухе желтые листья, понеслись к земле.

Он пытался считать. Полет был долгим, медленным, время еще позволяло.

Раз — два — три — четыре — пять… десять… двадцать… Много, вот уже не успеть за каждым.

Это в память твою, Клавдий Германик, Германик Юлий Цезарь, отец…

Мама, а это тебе. Сразу сотня листьев, сорвавшихся с веток. Порыв ветра был резок и суров с ними, бедными. Ты тоже была такою, резкой, я помню, мама…

Нерон Цезарь. Немного листьев, сами оторвались от веток, ветра не понадобилось даже. Догнали те, материнские. Летят, спешат вниз. Ты, говорят, поспешил тоже. Когда явился палач с петлей и крючьями, ты поспешил удалиться. Покончил с собой, говорят. Правда, другие говорят, что убил тебя голод. Я не знаю. Даже император не может получить ответа от тех, кто мертв, а твои мучители ушли из жизни раньше, чем я успел до них добраться. Но спешат твои листья по праву, разве не был ты второй жертвой, после отца нашего? Побережье Лация, в Тирренском море, там настигла тебя смерть, я там не бывал до того дня, как коснулся урны с прахом твоим, брат… До смерти мамы было еще три года, а ты ушел, не удержала… Ты поспешил тогда, так спеши сейчас, твое право.

Еще сотня. Ты удостоился их, Друз Цезарь. И ты готов лечь рядом с мамой, это ведь один год, богатый на смерти в моем роду, будь проклят…

Я читал донесения центуриона Аттия. И вольноотпущенника Дидима. Меня допустили до больших тайн, сделав своим императором. Тебе не дали и куска хлеба. Не нашлось его для тебя в подземелье Палатинского дворца. О боги, я знаю, чем может обернуться ваша немилость. Он изгрыз солому из тюфяка, мой несчастный брат. Я думал, что ненавижу обоих. Нерона — за то, что его предпочла мать. Друза — за то, что и ему улыбалась Друзилла.

Когда они умерли… О Друз, как так, как же так! Раб, что ударил тебя по лицу, и другой, что сумел повергнуть тебя в страх, оба мертвы. Они жалели, что родились и пришли на свет перед смертью. Я мучил их долго, и наслаждался их болью, как мог. Я думал, что это поможет забыть о твоей. Но не помогло, знаешь. Иногда ты снова приходишь во сне, бледной, измученной, исхудалой тенью. Ты просишь хлеба у меня. Ты говоришь, что больше ничего тебе не надо. Ни власти, ни славы, ни денег… Ты говоришь это так, что я верю. Ты упрекаешь меня в том, что все есть у меня теперь. И это правда. Но даже во сне нет ничего ни у меня, ни у судьбы для тебя, мой бедный. Я хватаю хлеб, протягиваю его тебе, — а он превращается в пыль. Мясо, что несет мне насмерть перепуганная криками челядь, в твоих руках высыхает, и сыплется соломой на мои мраморные полы… Я устал от тебя, брат мой. Не приходи больше, ничего у меня нет для тебя… Я не виноват, не виноват… не виноват! Боги, вы же знаете это, скажите ему! Пусть уходит!

Осыпался уже, хорошо… Как много мертвых листьев на живой еще траве! Я не любил тебя, пусть не будет и твоей боли со мной, справедливо…

В это мгновение резкий порыв ветра сотряс золотой вяз Калигулы, загудел в ветвях. Задрожали ветви, закачались на ветру, и началось такое! Лист за листом, лист за листом кружились в воздухе, плыли вниз. Уже и ветер утих, но не остановить было золотой поток. Осыпалась листва, сиротливо чертили воздух голые, черные ветки.

Молодой император стоял молча, кивал головой, словно соглашаясь.

— Все тебе, сестра, родная, все тебе, — сказал он потом, когда закончилось кружение. Ты не оставишь мне совсем ничего? Забери все, пожалуй, мне ничего не надо. Собственно, ты уже так и сделала, правда?

Тоска снедала Калигулу. Слезы подступали к горлу, но не было сил на рыдание, на плач. Властитель большей части мира все ниже опускал свои плечи. Не пристало ему это делать, он знал! Он помнил!

Император сделал попытку выпрямиться. Но горе давило, и не хватало воздуха груди при расправленных плечах…

— Чего ты хочешь? — спросил он устало. — Ты, давший мне все, и все отобравший?

Не было ответа ему. И тогда он закричал в отчаянии:

— Ну, так я знаю! Ты хочешь меня, урод!

Безмолвие. Лишь один из последних листов медленно поплыл среди веток.

— Я знаю! Я понял! — кричал император. — Ну, так приди и возьми, я не боюсь! Я не боюсь тебя, слышишь? Сделай это, прежде чем я сделаю сам, сам приду к тебе, слышишь? И ты дашь мне ответ за все! Ты слышишь меня?!

Снова безмолвие. Но порыв ветра, один, второй…

Упал на траву император, обнял листву руками, зарылся в нее лицом. Потерял сознание.

Целый рой видений закружил в воспаленном мозгу.

Листопад. Много золота, много. Германик, отец, кружит в танце мать, Агриппину. Ох, как же хочется подбежать, обнять, целовать обоих! Но почему-то не несут ноги. Странный танец. Кружатся, кружатся, обнявшись. Маме уже нехорошо, кружится у ней и голова, наверное, не потому ли почему так исказилось ее лицо? И музыка не та, совсем не та, какой-то бой теперь — бум! Бум! Страшно Калигуле за нее, мама тает на глазах, вот уж тени на лице, исчезли щеки, какая же она худая, Агриппина!

— Остановись, шепотом просит мальчик-Калигула отца. Мальчик, потому что только в детстве может быть так страшно. Так страшно, что случится что-то с мамой, и она никогда не придет к сыну…

Услышал отец сына. Повернул к нему лицо. Только не лицо — вот это. Кости оголены, и течет по ним кровь. Это череп. Тогда почему из разверстого рта, того, что был ртом, вытекает кровавая пена? И разве смеются черепа? Но этот смеется!

Зазвенела в воздухе стрела. И пронзила глазницу отца. Пустое место, дырка, но прибило отца к дереву той стрелой.

— Помоги мне, сын, — шепчут кости. Откуда голос — из груды костей, что вдруг осыпалась, легла, как ложится листва, на траву возле дерева?

— Взгляни на меня, сын, — слышит теперь уж голос Агриппины Калигула. — Разве мы с ним не похожи, с моим мужем. Как твои калиги, похожи один на другой…

И впрямь похожи. Звуки цимбал рвут уши, зачем ей такой танец, маме? Под звуки цимбал вертится она волчком, кружится, потом замирает. Смотрит в глаза императору, и Калигула ощущает, как капли холодного пота текут по спине…

Лицо матери так исхудало, так исхудало, что пергаментом лежит на нем кожа. Почти череп. И почему не хватает левого глаза? Почему у мамы дырка вместо глаза?

— Ты забыл, мальчик. Ты совсем забыл обо мне все. Не хотел помнить, правда? А это кентурион, что пришел за мной, не пощадил внучку Августа. Я хваталась за колени статуи моего деда, просила защиты. Да разве можно просить у вас, властителей, хоть чего-нибудь, хоть куска хлеба? Друз Цезарь, правда, он хорош, наш младшенький, какой упитанный? Не то, что мы с тобою? А ведь забыл он нас, забыл, как пристроился у ног Тиберия. Облизывал старика то там, то тут. А мы с тобой умирали, сынок, правда?

Согласно кивает головой Друз Цезарь. Под звуки свирели трясет этой головой, и качается, словно танцуя.

— Конечно, забыл, мама. Только я все же попрошу. Дай мне чего-нибудь, брат, дай мне поесть. Много же у тебя всего, — и Друз Цезарь тянет костлявые руки к рванувшему в сторону Калигуле.

А там уж стоит Нерон Цезарь. Этот хоть молчит. В крови руки, тога залита кровью.

— Это так? Так это было, брат? — вопрошает его Калигула. — Железо быстрее, милосердней!

Молчит, молчит Нерон Цезарь. Нарастает шум, это цимбалы громче и громче!

Калигула знает, что будет дальше. Не в первый раз видит он этот странный танец родни вокруг него. Сейчас начнется главное. Уже запевает флейта, крепчает звук. Придет к нему и она…