Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

Уважаемые в левых кругах друзья-приятели Вики – Синявский, Копелев, Орлова, тот же Эткинд – считали Максимова малоспособным писателем, типичным советским журналистом. Антисоветчиком, сохранившим все советские привычки и повадки.

Максимов раньше работал в Москве в редакции журнала «Октябрь», а главным редактором был Кочетов, пользовавшийся славой литературного прохвоста. Кочетовский, как считалось, стиль максимовской публицистики, зачастую окаймлённый советскими оборотами речи, доводил наших эмигрантских снобов и блюстителей духа до исступления. Дескать, обратите внимание на этот газетный язык, на нехитрые штампы и гневные отповеди, достойные «Блокнота агитатора»! Хотя та же Мария Синявская не искала оригинальности, когда обливала грязью несогласных, обвиняла в бесталанности, тюкала и улюлюкала. Максимов тоже не оставался в долгу, оттягивал всю эту братию по-советски, как говорится, и фамилии не спрашивая, в континентском «В колонке редактора».

После выхода очередного «Континента» в некрасовской квартире начинались телефонные звонки.

– Ты уже прочёл твоего Максимова? – саркастически вопрошал Фима Эткинд. – Ни в какие ворота!

Иногда звонил Сима Маркиш, бурно проявлял чувства. Бывало, язвил Сергей Довлатов или подтрунивал Миша Геллер. Некоторые из друзей Некрасова на «Радио Свобода» тоже отнюдь не питали приятных чувств к Максимову и с удовольствием поминали его недобрым словом.

Рана разногласий зияюще открылась, когда Максимов написал знаменитый памфлет «Сага о носорогах». Хлёсткий, безжалостный, во многом справедливый и пристрастный. Утверждая, что выпускают в Париж погулять и отовариться лишь тех, кто заслужил это своим поведением в Москве, Максимов назвал их носорогами…

Некрасов вернулся со встречи с Максимовым, принёс пару свежих номеров журнала, прошёл со скучным лицом в кабинет, но дверь не закрыл – значит, можно войти, поговорить.

– Ну как заседание в «Континенте»? – завязываю разговор. – Что Максимов?

– Максимов как Максимов! – вздыхает безысходно В.П. – Кипит Володя в монологе, ходит туда-сюда по редакции. И наливается гневом, твердит – мразь, какая мразь! Теперь вот ему покоя нет с его носорогами! А я, – разводит руками, – сидел и слушал…

Вот тебе и «Сага»! Максимов прямо в лоб написал, что чуть ли не весь литературный люд, приезжающий из Москвы в Париж, как бы засылается органами. В качестве агентов влияния. А здесь с ними носятся, наперебой приглашают в гости, а они, мол, не скрываясь, встречаются с нами, эмигрантским отребьем. Вынюхивают, доносят, поливают нас грязью. И роняют тут и там обидные слова об эмиграции…

Имён нет, но все мы, конечно, узнавали, о ком идёт речь.

Вика смотрит на меня, поднимает плечи и протягивает ко мне ладони: ну, скажи, скажи, разве похож Булат на носорога?! Это что же, Белла Ахмадулина – тоже носорог?!

И Елена Ржевская?! И Наташа Столярова?! И все хотят нас растоптать?

– Нет, что ни говори, Володя перебарщивает, нельзя же так! – Вика не находит слов, а я помалкиваю, чтоб не подзуживать.

Каким бы там ни был Максимов, но очень-очень многие его совковые хаятели и до, и после перестройки сладко мечтали напечататься именно в «Континенте». Меня не раз просили передать ему рукопись, не единожды доверительно подкатывались, чтоб я походатайствовал перед ним.

Борение идей и норовов происходило не только на верхнем ярусе – между «Континентом» и «Синтаксисом», но и на гораздо более мелком, скажем, полуподвальном уровне. С участием малоизвестных критиков, перебивающихся с хлеба на квас журналистов, никому не знакомых публицистов и выпускников литературных курсов. Все они в Союзе охотно относили себя к творческой интеллигенции.

К началу восьмидесятых годов стало вполне ясным, что неутомимая и едкая полемичность Максимова с критиками «Континента» и его жёлчная нетерпимость к вечным и случайным недоброжелателям журнала напрочь не совпадали с некрасовским всепрощенческим подходом к людям. И даже просто-напросто претили Некрасову.

Их всё дальше относило друг от друга. Пререкаясь, они как бы глохли к доводам, взирали гневно или сурово сопели и не старались прервать спор. И оба вздохнули с горьким облегчением, когда произошёл разрыв. Но ненависти друг к другу не питали, я уверен.

Они всегда были антиподами. Ёж и уж, заяц и карп, лебедь и рак, лёд и пламя… И по рождению, и по воспитанию, и по прошлому, и по подходу к людям, интересам, по взглядам на мир, по отношению к недругам и политике. А главное, несовместимы по складу характера! Они были настолько разными людьми, что просто удивительно, как не поссорились и не разошлись уже в первые месяцы их знакомства.

Несходство начиналось с одежды – Максимов всегда одевался в хорошие костюмы с галстуком, носил пальто и, когда прохладно, меховую шапку. Некрасов обычно был в джинсах и кожаной куртке, рубашку никогда не застёгивал на две-три последние пуговицы и голову не покрывал.

Максимов – резкий в оценках, кипучий и непримиримый. С наслаждением окунался в политическую борьбу. Работал как вол. Выделялся деловой жилкой, а если надо – хваткой. Некрасов – терпимый к противникам и ждущий терпимости от других. Какой бы то ни было борьбы избегал как чёрт ладана. Не гнушался ничегонеделанием. Бог обделил его не только деловитостью, но и простейшей практичностью.

Некрасов был склонен прощать мелкие пакости и некрупные обиды, особенно хорошим знакомым, хотя настоящие подлости не прощал вовек. Максимов надолго свирепел от нападок, отвечал немедленно и очень резко, стараясь стереть в порошок обидчика или противника.

Некрасов любил матюгнуться, сплошь и рядом посылал по-братски собеседника на фуй, у Максимова же любимым ругательством было «Мразь!». Матерные слова он употреблял чрезвычайно редко, даже в экстремальных ситуациях и состояниях. Разве что в телефонном споре с Владимиром Буковским, бывало, разразится матом, чтоб лучше довести до собеседника суть общего дела. Но произносилось это укромно, что называется, среди своих…

Но было между ними и много общего.

Оба, Некрасов и Максимов, были широкими, бескорыстными и порядочными людьми. Максимов обожал свою семью, по-своему, чтоб никто об этом не догадывался. Некрасов очень любил нас, тоже своеобразно, но не делал из этого особой тайны.

Оба беззаветно любили выпить. Да не на скорую руку, а обстоятельно и самоотверженно, до полной и многодневной нирваны.

Оба с готовностью помогали страждущим, алчущим и жаждущим…

Приехав как-то в Париж ранним метро, мы с Викой захотели пройтись. Дело было к зиме. Перед роскошной пивной на авеню Клебер стоял клошар с сиреневым лицом и дрожал с похмелья. Молча протягивал руку, но добрых людей в такое время было не густо. Потрясённый горькой людской долей, В.П. резко тормознул перед страдальцем. Сунул ему, как бы таясь, чтоб не ранить унижением, две десятифранковые монеты. Огорошенный таким даром небес, – сумма для подаяния была неслыханной, – похмельный человек назвал В.П. «господином директором», смахнул с его куртки пылинку и попытался пожать руку почему-то мне.