Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI) - Чарльз Диккенс

- Подите сюда! - сказал старик, кивком подзывая его ближе. - Джонас будет моим наследником, Джонас будет богачом и выгодной партией для вас. Вы знаете, Джонас неравнодушен к вашей дочке.

"Это я тоже знаю, - подумал мистер Пексниф, - потому что частенько слышал это от тебя".

- Он мог бы получить больше денег, чем вы дадите за ней, - продолжал старик, - зато она поможет ему сберечь то, что у них будет. Она не слишком молода и не ветрена, из крепкой, дельной, прижимистой семьи. Только не финтите слишком. Она его держит на ниточке, и если очень туго натянуть (я знаю его характер), то ниточка оборвется. Вяжите его, пока он поддается, Пексниф, вяжите его. Вы слишком хитры. Уж очень издалека вы его завлекаете. Ах вы хитрец! Неужели я с самого начала не видел, как вы закидывали удочку?

"Хотел бы я знать, - думал мистер Пексниф, глядя на него с удрученным видом, - все ли это, что он хочет сказать?"

Старик потер руки и что-то пробормотал про себя; пожаловался, что ему холодно; придвинул кресло поближе к огню и, усевшись спиной к мистеру Пекснифу и опустив голову на грудь, через какую-нибудь минуту перестал обращать внимание на своего гостя или же вовсе позабыл о его присутствии.

Как ни бестолково и малоудовлетворительно было это краткое свидание, оно все же дало мистеру Пекснифу намек, который вполне вознаградил его за путешествие туда и обратно, даже если бы ничего больше не было ему сообщено. Ибо достойный джентльмен еще не имел случая проникнуть в глубину натуры мистера Джонаса, и любой рецепт, как заполучить такого зятя (а тем более рецепт за подписью родного отца), был тут очень кстати. Для того чтобы не упустить случая воспользоваться такой прекрасной возможностью и не дать Энтони заснуть перед огнем, прежде чем он выскажется до конца, мистер Пексниф, расправляясь с угощением, стоявшим на столе, - работа, к которой он приступил теперь вплотную, - пускался на всякого рода хитроумные уловки, чтобы привлечь его внимание; чихал, стучал чашками, точил ножи, ронял хлеб и т. д. Но все это напрасно, ибо Джонас вернулся, а старик так и не сказал ничего больше.

- Как! Папаша опять спит? - воскликнул Джонас, вешая свою шляпу и бросая взгляд на отца. - А! Еще и храпит. Послушайте только!

- Он очень сильно храпит, - сказал мистер Пексниф.

- Сильно храпит! - повторил мистер Джонас. - Да, это по его части. Он всегда способен храпеть за шестерых.

- Знаете ли, мистер Джонас, - сказал Пексниф, - мне кажется, ваш отец только не тревожьтесь - угасает.

- Ну, что вы? - отвечал Джонас, тряхнув головой, в знак того, что это замечание отнюдь не застает его врасплох. - Ей-богу, вы не знаете, какой он крепкий. И не собирается даже.

- Меня поразило, как сильно он изменился и по внешности и по обхождению.

- Ничего вы не знаете, - возразил Джонас, усаживаясь на место с меланхолическим видом. - Он никогда не чувствовал себя лучше. Ну, как там у вас дома? Как Чарити?

- Цветет, мистер Джонас, цветет.

- А та, другая, - она как?

- Ветреная шалунья! - произнес мистер Пексниф с задумчивой нежностью. Она здорова, она здорова. Летает, как пчелка, из гостиной в спальню, мистер Джонас, порхает, как бабочка, туда и сюда, окунает свой носик в смородинное вино, как колибри! Ах, если б она была немножко менее ветрена и обладала бы солидными достоинствами Черри, молодой мой друг!

- Разве она такая уж ветреная? - спросил Джонас.

- Ну, ну! - сказал мистер Пексниф с большим чувством. - Не буду слишком суров к моей родной дочери. Но по сравнению со своей сестрой Чарити она кажется ветреной. Какой странный шум, мистер Джонас!

- Что-нибудь в часах испортилось, должно быть, - сказал Джонас, взглянув на часы. - Значит, не та, другая, ваша любимица - так, что ли?

Любящий отец собирался что-то ответить и уже придал своему лицу самое чувствительное выражение, когда услышанный им звук повторился.

- Честное слово, мистер Джонас, это какие-то необыкновенные часы, сказал Пексниф.

Они и вправду были бы необыкновенные, если бы производили этот странный шум, но завод кончался в другого рода часах, и звук исходил от них. Крик Чаффи, казавшийся во сто крат громче и страшнее по сравнению с обычной его молчаливостью, огласил весь дом от чердака до подвала; и, оглянувшись, они увидели Энтони Чезлвита, распростертого на полу, а старого клерка на коленях рядом с ним.

Энтони упал с кресла в судорогах и лежал, борясь за каждый глоток воздуха; и все старческие вены и сухожилия на его шее и руках обозначились с особенной резкостью, словно свидетельствуя о его возрасте и, в тяжбе с природой, беспощадно требуя ему смерти. Страшно было видеть, как жизненное начало, заключенное в его дряхлом теле, рвется вон, словно нечистый дух, просясь на свободу и ломая свою темницу. Тяжело было бы смотреть и на молодого человека в расцвете лет, если бы он бился с такой отчаянной силой; но старое, дряхлое, истощенное тело, наделенное сверхъестественной мощью и каждым движением противоречащее своему видимому бессилию, представляло поистине страшное зрелище.

Они подняли его и со всей поспешностью послали за врачом, чтобы тот пустил больному кровь и дал лекарство; но припадок длился так долго, что только после полуночи его уложили в постель, притихшего, но без сознания и измученного.

- Не уезжайте, - прошептал Джонас, наклоняясь через кровать и приближая землистые губы к уху мистера Пекснифа. - Счастье еще, что вы были тут. Кто-нибудь может сказать, что это моих рук дело.

- Ваших рук дело? - воскликнул мистер Пексниф.

- Кто его знает, а вдруг скажут, - отвечал Джонас, вытирая пот с бледного лица. - Бывает ведь, что говорят. Как он теперь выглядит?

Мистер Пексниф покачал головой.

- Я иногда шутил, знаете ли, - сказал Джонас, - но я... я никогда не желал ему смерти. Как вы думаете, он очень плох?

- Доктор сказал, что плох. Вы же слышали, - ответил мистер Пексниф.

- А! Но это он мог сказать для того, чтобы содрать с нас побольше, в случае если больной поправится, - сказал Джонао. - Не уезжайте, Пексниф. Раз до этого дошло, я теперь и за тысячу фунтов не останусь без свидетелей.

Чаффи не сказал ни слова и не слыхал ни слова. Он опустился на стул возле кровати и больше уже не вставал - разве только иногда наклонял голову к подушке и словно прислушивался. Так он и сидел неподвижно, хотя однажды в эту унылую ночь мистер Пексниф очнулся от дремоты со смутным впечатлением, что слышит искаженные слова молитвы, к которым странным образом примешиваются какие-то вычисления.

Джонас тоже просидел с ними всю ночь; однако не там, где отец мог бы увидеть его, придя в сознание, но как бы прячась за его спиной и только по глазам мистера Пекснифа угадывая его состояние. Он, грубый деспот, который так долго командовал всем домом, - боялся пошевельнуться, как трусливый пес, и дрожал так, что колебалась самая тень его на стене!

Был уже ясный солнечный шумный день, когда они сошли к завтраку, оставив старого клерка возле больного. Люди сновали взад и вперед по улицам, открывались окна и двери, воры и нищие выходили на промысел, рабочие принимались за дело, торговцы отпирали лавки, полисмены и констебли стояли на страже; все люди, кто бы они ни были, по-своему боролись за жизнь, но не более упорно, чем один этот больной старик, воевавший за каждую песчинку в быстро пустеющих часах с таким ожесточением, словно это была целая империя.

- Если что-нибудь случится, Пексниф, - сказал Джонас, - обещайте мне остаться здесь до конца. Вы увидите, я сделаю все как полагается.

- Я знаю, что вы сделаете все как полагается, мистер Джонас.

- Да, да, я не желаю, чтобы меня подозревали. Ни у кого не будет возможности сказать против меня хотя бы слово, - возразил тот. - Я знаю, люди будут болтать... Как будто он не стар и я каким-то чудом мог сохранить ему жизнь.

Мистер Пексниф пообещал, что останется, если, на взгляд его уважаемого друга, обстоятельства потребуют этого. Они молча доканчивали завтрак, когда перед ними предстало видение, такое страшное, что Джонас громко вскрикнул и оба они отшатнулись в ужасе.

Старый Энтони, одетый в обычное платье, стоял в комнате возле стола. Он опирался на плечо своего единственного друга, и на его мертвенном лице, на окоченевших руках, в его тусклых глазах, начертанное перстом вечности даже в капельках пота на его лбу, стояло одно слово - смерть!

Он заговорил с ними - голосом, похожим на обычный, но неживым и резким, как черты мертвеца. Одному богу известно, что он хотел сказать. Он как будто произносил слова, но такие, каких никогда не слыхал человек. И это было страшнее всего - видеть, как он стоит, бормоча что-то на нечеловеческом языке.

- Ему лучше, - сказал Чаффи, - ему лучше. Посадите его по-старому в кресло, и он опять будет здоров. Я говорил ему, чтоб он не обращал внимания. Еще вчера говорил.

Они посадили его в кресло и подкатили поближе к окну; потом, распахнув дверь настежь, дали вольному утреннему воздуху овеять его. Но ни весь воздух, какой только есть на свете, ни все ветры, какие веют между небом и землей, не могли бы вдохнуть в него новую жизнь.