Русь. Том II - Пантелеймон Романов

Он тоже не договорил и сел.

Благодушный старичок, член Думы, при этой фразе переложил руки с живота на стол и, остро прищурившись, только хотел было возразить, но председатель, чувствуя, что сейчас в дискуссии образуется опасный острый угол, умоляющим жестом протянул к нему руки.

Старичок притих. Результатом этого собрания было то, что положение единодушно признали угрожающим.

В особенности поразило всех выступление профессора Андрея Аполлоновича. Уже один тот факт, что этот кроткий и лояльный человек выступил с таким решительным заявлением, указывал, что дела в стране действительно приняли плохой оборот.

Весть о выступлении профессора разнеслась в соответствующих кругах, и имя Андрея Аполлоновича стали называть наряду с именами других деятелей либерального и чуть ли не революционного толка. А члены кружка вынесли что-то вроде резолюции, в которой указывалось, что действия правительства поколебали веру даже у самых лояльных людей, и что общество с зрелой мужественностью и достоинством п о т р е б у е т з а к о н н ы м порядком через парламент своего права на участие в делах войны и общественного контроля.

— А пролетариат входит в это ваше «общество»?

Павел Ильич с ласковым упрёком сложил перед грудью руки и посмотрел на племянника.

Но тот, делая вид, что не замечает жеста председателя, всё-таки закончил свою реплику:

— Пролетариат от таких требований не насытится.

Когда беседа кончилась и все, разминая ноги, встали из-за стола с чувством исполненного долга, Нина Черкасская обратилась к своей соседке и сказала:

— Андрей Аполлонович, кажется, всех удивил, когда произнёс слово «требовать». Не знаю, что при его характере может получиться из этого.

XCII

Пролетариат, о котором упомянули в конце заседания, действительно не мог быть доволен своим положением.

Жёны рабочих, тощие, озлобленные, с самого раннего утра бегали как ошалелые по рынку в поисках мяса, молока и яиц. И когда какая-нибудь из них натыкалась на палатку с мясом и узнавала, в какой цене мясо, то в исступлении кричала:

— Да что же это, мои матушки, с живых кожу дерут!

— А ты не кричи, — говорил продавец в фартуке и лаковых нарукавниках. — Ежели тебе дорого, то отходи. — И, оборотившись к подъехавшей на машине экономке из богатого дома, услужливо раскладывал на прилавке мясо.

— Нам — отходи, а им — «пожалуйте», — кричала, не унимаясь, женщина. — Мы с голоду дохнем, а они на автомобилях раскатывают! Разжирели на народной крови!

Покупательница и продавец делали вид, что не слушают этих криков. Наконец продавец говорил:

— Ежели хочешь дешёвого, так вот тебе дешёвое, — и указывал на какие-то потемневшие обрезки, отложенные в сторону.

— Покорно вас благодарим! Им первый сорт, а нам собачьи оглодки?

Начинал собираться народ.

Все стояли в кружок и смотрели на женщину и продавца с покупательницей.

— Он знает, перед кем постараться, — говорил кто-нибудь из толпы. — Эти, известно, торговаться не будут.

— Им, небось, и масло настоящее отпускают, а нам чёрт знает что. У моего мужа всё нутро вывернуло.

— Суррогатами, небось, наделили?

— Чем?

— Суррогатами, то есть поддельным.

— У нас и на суррогаты на эти денег не хватает. Да ещё предприятия, говорят, будут закрывать за недостатком сырья.

— Зато у них на всё хватит, — говорил кто-нибудь, указывая на покупавшую мясо даму, которой продавец услужливо укладывал покупку в корзину.

— У них, конешно, хватит. И денег много, и работа не чижолая: надела шляпку, села в машинку и поехала, вот тебе и всё дело.

Жёны рабочих каждый раз, принимая из рук мужей получку своими сморщенными от стирки руками, с гневным недоумением пересчитывали тощие бумажки и набрасывались на мужей, как будто они были в этом виноваты.

— Ну я-то что сделаю! Нету денег у казны, вот и всё, — говорил муж с раздражением.

— А!.. у них денег нету?! А сами на автомобилях раскатывают?

— Да что ты на меня орёшь? Я, что ли, на автомобилях раскатываю?

— Тут спину гнёшь, не разгибая, все руки до костей протёрла, портки стирамши, а у них рты позамазаны! Пока, батюшка, будешь молчать, ничего не получишь!

— Пойди-ка, поговори, проворная какая нашлась! Немало этих говорунов уж отправили.

— Небось, кабы все заговорили, так не очень отправили бы.

— Ну вот и заставь их в с е х заговорить, а то на печке дома лежать да язык чесать — это мы мастера…

— Это я-то на печке лежу?! — вскрикивала жена, упёрши засученные по локоть худые руки в бока подоткнутой юбки. — Покорно вас благодарю!.. Нечего сказать, отблагодарили!

И она, разведя руками, кланялась мужу в пояс.

— Э, ну тебя к чёрту, отвяжись! — говорил муж и, хлопнув дверью, уходил, чтобы вернуться пьяным, с ядовитым запахом перегара от денатурата или политуры, и после новой перебранки уже самому начать проклинать жизнь.

Недовольство прежде всего начинало проявляться дома и выражалось в схватке мужа с женой, а потом выходило на улицу в очередь у булочных или за картошкой, и равнодушные прежде к чужой роскоши жёны рабочих стали с ненавистью и затаённой злобой смотреть на барские шляпки и автомобили.

— Катаются с жиру, чтоб вам всем провалиться, окаянным, — говорила какая-нибудь худая, грязная женщина в платке, стоя в очереди за картошкой, которая три дня назад ни с того, ни с сего исчезла и появилась только сегодня. Она провожала злобным взглядом каждую проехавшую машину и замолкала только тогда, когда к очереди подходил городовой в своей чёрной шинели, с шашкой и полицейским значком на круглой шапке.

А рабочие, даже из тех, что не думали о политике, приходили на другой день после столкновения с женой на завод и отвечали угрюмым молчанием на все замечания старших мастеров.

На заводе, где работал Алексей Степанович, курилка в эти дни постоянно бывала полна, и в ней слышались раздражённые разговоры.

Иногда входил старший мастер и, подозрительно обведя взглядом курильщиков, говорил:

— Что это разговорились очень? Какие такие разговоры завелись, позвольте узнать?

И вместо прежних шутливых ответов его встречало недоброе молчание.

А когда он уходил, в курилке говорили:

— Старается…

— Отчего ему не стараться, жалованье хорошее получает.

— Небось, бога благодарит за эту войну. Ему, чем больше она будет тянуться, тем лучше.

— Подожди, не весь век им блаженствовать, — замечал кто-нибудь, — когда-нибудь это кончится.

— Запугали очень, а то бы давно…

— Всех не запугаешь. И то народ уж смелей оглядываться стал. Прежде, бывало, как придёт какой с л и с т к а м и на завод, так от него, как от чумы, сторонятся, а теперь интересоваться стали.

— Нужда научит. Не век же прятать голову под крыло.

— Да уж когда-нибудь расплата придёт.

— Только не надо надеяться, что она сама придёт, — сказал как-то Алексей Степанович, как будто с равнодушным видом куривший в углу папироску.

— Раньше времени ничего не сделаешь, — угрюмо заметил ему его сосед по станку, старый рабочий с заросшим небритым подбородком и в очках на тесёмке вокруг головы.

— А почему ты это в р е м я узнаешь?

— А потому — раньше все молчали, а иные с манифестациями ходили, а теперь заговорили, значит, головы уже работают…

— Можно заставить их ещё лучше работать, — сказал Алексей Степанович.

Небритый на это ничего не возразил, заплевал папироску и, обтерев о фартук руки, пошёл из курилки.

— На самом деле, — сказал другой, высокий горбоносый человек, — буржуазия наживается на нашем поту, генералы нас продают почём зря, а мы все будем молчать?

— Кто это вас продаёт? — спросил недоброжелательно рабочий в начищенных сапогах и двубортном пиджаке. — Чего болтать зря!

— Как это кто, когда даже в газетах пишут! Мясоедова тебе мало? Зря, что ли, его повесили! Все они, сукины дети, палачи и предатели.

— Нас это не касается, — сказал насмешливо молодой парень в синей косоворотке, — мы только, может, раскачаемся, когда картошка совсем пропадёт.

— Ну, вы что же тут долго будете разговоры разговаривать? — спросил, заглянув в курилку, старший мастер Иван Семёныч.

Все, замолчав и побросав окурки, пошли в цех.

XCIII

Алексей Степанович после ареста Макса и обнаруженной за ним самим слежки переменил комнату, расставшись со своей просвирней, и работал по связи районов с Петербургским комитетом. В это же время Макс неожиданно был освобождён из тюрьмы.

При первой же встрече с ним кружковцы радостно пожимали ему руки и спрашивали каким образом он отделался? Макс смущённо отвечал, что матери удалось упросить кого нужно.

— Только теперь тебе нужно быть осторожнее, а то если вляпаешься второй раз, маменька уже не спасёт.