Русь. Том II - Пантелеймон Романов

Николай медленно кивнул головой в знак того, что он взвешивает предложение и вполне обдуманно на него соглашается. Но в то же время подумал о том, что Родзянко употребил два мало совместимых слова: ваше величество и н е м е д л е н н о.

Действительно, царица права в своей ненависти к этим людям: стоит только быть с ними мягким, как они уже становятся притязательны и дерзки. Их просто нужно гнать со всеми их живыми силами.

Но Родзянко, не подозревавший, какие грозные мысли проходят в это время в голове самодержца, продолжал в том же тоне, и приходилось ещё кивать ему в знак полного согласия с ним.

— Совет составляют четыре генерала, — сказал Родзянко, опять слегка кланяясь спиной. Ему, очевидно, хотелось взять со стола карандаш и повертеть его в руках или сделать схематическую намётку того, что он говорил, но он только посмотрел на карандаш и не решился. — …четыре члена Государственной думы и четыре представителя металлургической промышленности.

При этом Родзянко взглянул на приехавшего с ним Путилова, то ли адресуясь к нему как к представителю металлургической промышленности, то ли просто обращаясь за подтверждением своих предложений.

Николай опять кивнул головой, хотя ему было неясно — согласился ли он только в принципе с тем, о чем говорил Родзянко, или он кивками головы дал уже самое повеление на «немедленное» проведение реформы. Эта неясность пределов того, что им сделано, от того, что только предполагается сделать, всегда была самым слабым пунктом его жизни. И когда Александра Фёдоровна начинала спрашивать о его действиях, он часто не мог точно ответить на её вопросы и затруднялся определить то, что он уже повелел с д е л а т ь, от того, что им рассматривалось лишь в предположительном смысле.

Часто бывало так, что он лишь благожелательно слушал то, что ему докладывали, потому что ему всегда казалось как-то неловко с первого же слова выразить отрицательное отношение к вопросу. А потом получалось так, что это было его личное желание так сделать, тогда как он по уходе докладчика сам же говорил е й, что не согласен ни с одним словом. Поэтому ему всегда приходилось выражать среднее отношение — ни положительное, ни отрицательное, чтобы потом можно было изменить его в ту или другую сторону.

Та же неясность была сейчас в разговоре об этом совещании, которое должно было, по-видимому, ознаменовать собою какое-то новое звено в политике. Но спросить председателя Думы было неловко. Нельзя же было, в самом деле, обратиться к нему со словами:

— Скажите, пожалуйста, я уже приказал вам немедленно учредить это Особое совещание или мы только поговорили о нём?

И Николай уже положительно терял всякую свободу мысли, так как думал о том, что о н а по его возвращении непременно задаст вопрос о том, почему он сделал такой шаг.

А он никакого шага и не думал делать.

И опять он с раздражением бессилия чувствовал перед ней свою умственную и волевую слабость, неспособность к напряжённому вниманию.

Родзянко и его молчаливые спутники с глубоким поклоном ушли, как ростовщики, выудившие у знатного и доверчивого лица выгодное для них обязательство. Император проводил их и, остановившись посредине вагона, с какой-то безнадежностью потёр себе лоб.

— И почему непременно «немедленно», — сказал он сам себе, — разве дела уж так плохи?

ХСVI

Общество было поражено разгромом русских войск под Дунайцем, где германцы одних пленных взяли больше трёхсот тысяч человек. Но распространился слух о миллионных потерях, о гибели всех галицийских армий.

Говорили о тёмных силах при дворе. И опять намекали на то, что немцы совершенно свободно живут и даже наживают большие капиталы, так как продолжают свою торговлю в ущерб русской промышленности и торговле. Рассказывали, что галицийский разгром нарочно был подготовлен царицей, чтобы напортить Николаю Николаевичу, который знает про её шпионские проделки. Население волновала растущая изо дня в день дороговизна.

А тут ещё на фабриках в Москве появились остро-желудочные заболевания, и прошёл слух, что немцы отравляют воду.

Профессор Андрей Аполлонович был в это время в Москве.

В Москву он попал не случайно. Его пригласили в Москву на съезд промышленников, куда ехал и Стожаров, муж Марианны.

Одним из последствий выступления профессора в кружке Лизы Бахметьевой было то, что он сразу как бы сделался знаменем, с которым либералы пошли на борьбу с властью.

Андрей Аполлонович, не рождённый для политической борьбы, но попавший в её струю, не имел в себе силы обмануть ожидания людей, обративших теперь на него внимание. То, что он сказал в кружке Лизы, было сказано им без всякого расчёта или дальнейших планов. Это было высказывание, за которым не предполагалось определённого действия, так как к действию он вообще не был способен.

Но этого от него и не требовалось. К нему просто приходили люди, везли и сажали в президиум того или иного совещания. Его демонстрировали как высокую научную силу, которая, спустившись с отвлечённых академических высот, включилась в общественное движение.

«Если уж такой кроткий человек, такой не от мира сего учёный заговорил, значит…»

И Андрей Аполлонович вынужден был говорить приблизительно то, что он сказал в первый раз.

Нина, знавшая его лучше других, говорила:

— Я в ужасе от того, что делает профессор. Очевидно, его уже п о н е с л о. Направление, в каком его несёт, он осознаёт вполне, но пределов и границ этого, конечно, не знает. И я боюсь, что он в один прекрасный момент испугается и обманет ожидания всех.

Тем не менее она бесстрашно сопровождала его в Москву.

Съезд открылся под менделеевским лозунгом:

«Воевать надо не только оружием, а фабриками и заводами».

Съезд установил отсутствие настоящей организации войны, констатировал падение рубля и вынес резолюцию, гласившую, что только объединение всех промышленных и торговых сил может дать армии все необходимое.

А в первую очередь нужно бороться с немецким засильем.

В день съезда, 27 мая, в Москве уже с утра было какое-то приподнятое, нервное настроение. Говорили о разгроме русских армий, об оставлении Галиции, об отравлении рабочих. Около газетчиков с раннего утра уже собирались очереди в ожидании свежих номеров газет, и слышались разговоры и восклицания.

Когда кто-нибудь начинал говорить, то сейчас же около него собирались слушатели, и прохожие даже перебегали с другой стороны улицы, чтобы услышать, о чём говорят.

— В чём дело-то? — раздавались нетерпеливые голоса.

— В том, что рабочих травят на фабриках. Говорят, сто человек померло.

— Это всё и х н е е дело. Там бьют, а тут травят.

— Продали нас со всеми потрохами…

На углу Лубянской площади толпа разбирала у мальчишек с лихорадочной поспешностью газеты. Стали раздаваться возмущённые голоса:

— Какого же чёрта! Тут ничего нет. Всё только про Константинополь и проливы… И вот ещё: отошли на заранее заготовленные позиции.

— Теперь пойдут отходить до самой Москвы…

— Это тоже заранее заготовленная позиция?

— Конечно!

— А что ж удивляться, — говорил торговец в двубортном пиджаке и в белом фартуке, вышедший из подвальчика Лубянского пассажа, где у него была торговля квасом и водами, — что ж удивляться, когда все управители — немцы.

— Россия уж такая страна, что ею всегда кто-нибудь чужой управляет, — сказал интеллигент в шляпе, с презрительным выражением.

— Подожди, не век им командовать… Когда-нибудь народ проснётся. Он расчешет!..

— Ух! — воскликнул приказчик из мясной лавки, с толстыми кулаками и с нарукавниками из лаковой кожи. Он слышал только последнюю фразу о том, что народ проснётся и кого-то расчешет, и, ещё не зная, кого будут расчёсывать, напряг кулаки и плечи, как бы просившие работы. — У-ух! — повторил он, замотав головой и задвигав здоровыми плечами так, что от него все посторонились, а какая-то старушка неодобрительно сказала:

— Чего ты, как жеребец!..

— У-ух! — опять повторил приказчик со зловещим завыванием, как будто ему понравилось это восклицание, очевидно вполне выражавшее его внутреннее состояние.

— Вон, народ куда-то пошёл! — крикнул мальчишка босиком и в облупившемся лаковом поясе и кинулся вниз к Театральной площади.

Толпа колыхнулась и бросилась врассыпную туда же.

— Куда идут? Манифестация, что ли? — спрашивали беспокойные голоса в толпе и сейчас же присоединялись, ещё не зная, куда и зачем идут, но уже чувствуя в себе беспричинное возбуждение.

Вдали над толпой подняли портрет, все бросились смотреть, чей.

— Верховного… Николая Николаича!.. — раздались голоса.

— На него вся надежда. Он только один русский и есть.