Впереди идущие - Алексей Новиков

Генерал Бетрищев то и дело возвращался к услышанному казусу.

– Как бишь, – спрашивал он у Чичикова: – полюби нас беленькими?..

– Черненькими, – со всей деликатностью поправлял Чичиков. Туловище генерала вновь начинало колебаться от смеха. Чичиков вторил междометием: хе-хе-хе, пустив это междометие, из уважения к генералу, на букву э.

Между тем, отослав дочь, генерал приступил к предобеденному омовению. Камердинер-великан, в густых усах и бакенбардах, явился в кабинет с серебряной лоханкой и рукомойником в руках.

– Ты мне позволишь одеваться при тебе? – спросил генерал у Чичикова.

– Помилуйте, не только одеваться, но можете совершать при мне все, что угодно вашему превосходительству.

Генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка.

– Как бишь, – переспрашивал он, вытирая толстую шею: – полюби нас беленькими?..

– Черненькими, – со всей деликатностью поправлял Чичиков. Он был в духе необыкновенном.

– Пора, Павел Иванович! – наставлял героя автор «Мертвых душ», – решительно пора приступить к делу.

Гоголь походил по комнате, потом, перечитывая написанное, снова оказался в генеральском кабинете. Теперь писалось легко, будто и никогда не жаловался он на приневоливание.

– Есть еще одна история, ваше превосходительство, – сказал Чичиков и начал по обыкновению несколько издалека.

В его рассказе возник дядюшка, дряхлый старик, а у дядюшки будто бы триста душ. Сам он управлять имением не может и племяннику не передает. Пусть-де племянник докажет, что он надежный человек, не мот, пусть раньше сам приобретет триста душ, тогда дядюшка передаст ему и свои триста.

– Какой дурак! – Генерал все еще не понимал сути.

Чичиков сделал новое пояснение: при дядюшке есть ключница, а у ключницы – дети. Того и смотри, старик все им передаст.

Генерал Бетрищев по-прежнему недоумевал: чем он-то может пособить новому знакомцу?

Павел Иванович наконец прямо заговорил о мертвых душах, которые его превосходительство мог бы продать ему с совершением купчей крепости как бы на живых, а он бы, Чичиков, представил купчую дядюшке.

Не в первый раз приступал к негоциям Павел Иванович, и по-разному принимали его просьбу господа помещики: и Манилов, и Ноздрев, и Коробочка, и Собакевич, и Плюшкин. Но эффекта, который последовал теперь, Чичиков никак не ожидал.

Генерал разразился таким смехом, что как был, так и повалился в кресло, даже закинул голову назад и чуть не захлебнулся. Чичиков с беспокойством ожидал окончания этого необыкновенного смеха.

– Попотчевать старика, подсунув ему мертвых… В каких дураках будет твой дядя! – Генерал совсем развеселился. – Да я бы пятьдесят тысяч дал, чтобы посмотреть на него в то время, как ты поднесешь ему купчую на мертвые души.

Генерал заинтересовался новыми подробностями, касавшимися старика. Спрашивал о его летах, да крепок ли на ноги, и даже есть ли у него зубы. И, выслушав ответ Чичикова, каждый раз приговаривал:

– Экой дурак! Экой осел!

– Точно так, ваше превосходительство… Если будете, ваше превосходительство, так добры…

– Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем. Возьми себе все кладбище… А старик-то! В каких дураках будет!

Генеральский смех пошел отдаваться по всему дому. Отголоски его достигли даже далекой Ниццы, где жил автор «Мертвых душ».

Глава десятая

На русскую масленицу Александра Осиповна Смирнова получила от Гоголя неожиданную шуточную записку:

«Не позовете ли вы завтра, в пятницу, на блины весь благовоспитанный дом Paradis, то есть графиню с обеими чадами, что составляет включительно со мною, грешным, ровно четыре персоны. Полагая на каждую физиономию по три блина, а на тех, кто позастенчивее, как-то на Анну Михайловну и графиню, даже по два, я полагаю, что с помощью двух десятков можно уконтентовать всю компанию…»

Александра Осиповна тем более не хотела ни в чем отказывать Гоголю, что день ее отъезда в Париж был окончательно назначен. Блины состоялись.

Гоголь был весел и как-то сосредоточен.

– А знаете ли вы, сударыни, – вдруг спросил он, – как закладывают на Руси кулебяку на четыре угла?

На тарелке Николая Васильевича пылал пышный блин, ворчало распущенное масло. Прищурившись, словно для того, чтобы лучше разглядеть воображаемую кулебяку, он отдался рассказу.

– Вот как закладывают, сударыни, кулебяку на четыре угла. В один угол положат щеки осетра да вязигу, в другой запустят гречневой кашицы да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да чего-нибудь еще такого, этакого…

Гоголь причмокивал губами.

– Да надобно непременно, чтобы кулебяка, если она достойна своего звания, с одного боку зарумянилась, а с другого чтобы охватило ее полегче. Да исподу-то надобно так пропечь, чтобы проняло ее соком, чтобы даже не услышать ее во рту, чтобы как снег растаяла…

Дамы смеялись, слушая кулинарный экспромт. Только Анна Михайловна Виельгорская смотрела на Гоголя с неприкрытым удивлением: тот ли это Николай Васильевич, который недавно говорил ей о пользе страдания? И вдруг кулебяка на четыре угла!

Гоголь усердно потчевал Софью Михайловну Соллогуб, объясняя, как следует приправлять блины икрой и семгой, а потом, для подстегивания аппетита, непременно надо вернуться к соленому груздю.

Соленые грузди показались особенно забавны в Ницце, хотя стоило посмотреть, как Николай Васильевич цеплял на вилку воображаемый груздь, чтобы ощутить тонкий грибной аромат.

– Сделайте одолжение, Софья Михайловна, еще один блин!

– Увольте, – смеялась Софья Михайловна Соллогуб, – не могу. Места нет.

Гоголь посмотрел на нее, не снимая маски чревоугодника, которой прикрылся с начала пиршества.

– Могу поведать вам о поучительном случае. Однажды, представьте, в церкви не было места. Давка была такая, что и яблоку негде упасть. А вошел городничий – и тотчас нашлось для него место. Добрый блин, Софья Михайловна, тот же городничий.

И опять смеялись все, кроме Анны Виельгорской. Не раз говорил ей Гоголь о грехе чревоугодия.

Но ничего странного не оказалось бы в поведении Николая Васильевича, если бы знала Анна Михайловна: как раз в эти дни автор «Мертвых душ» свел знакомство с тремалаханским помещиком Петром Петровичем Петухом.

Самое появление его в тетради Гоголя было необыкновенно. Петру Петровичу, походившему на арбуз, суждено предстать перед читателями запутавшимся в рыболовных сетях. Мужики тянут сеть к берегу, а барин-арбуз выкрикивает скороговоркой: «Стой, черти! Зацепили меня, проклятые, за пуп!»

Кое-как выбравшись на берег и освободившись от сетей, Петр Петрович является удивленному взору Чичикова, держа одну руку козырьком над глазами в защиту от солнца, другую – пониже, на манер Венеры Медицейской, выходящей из бани.