Фрагменты - Козаков Михаил Михайлович

Но и мещанский эстетизм, индивидуализм, элитарность — элементарная формула плебейского самоутверждения — претят Блоку: «Вы меня упрекаете в аристократизме? Но аристократ ближе демократу, чем средний «буржуа». Великолепный ответ торжествующему мещанству всех времен!

Теперь от этих общих проблем я вернусь к делам повседневным, конкретным, ремесленным, но стану говорить о них, держа в уме вышеизложенное.

Чтение стихов на публике. Моя практическая полемика имеет два вектора борьбы: один — с типично актерской манерой разыгрывания стиха как прозы, другой — с чтением стихов исключительно «для себя» — жрец высокого, слушающий только себя, токующий, как глухарь.

Надо помнить, что современный зритель пришел на литературный концерт с улицы, он не готовился к нему, как встарь, специально, он в джинсах и после работы. Зрителя еще предстоит превратить в слушателя, втянуть в круг поэзии, облегчить ему вход в ее музыкальные пределы. Если же артист сразу отпугнет его своим видом (смокинг, бабочка), став в академическую позу у рояля, образуется воздушная яма, которая помешает замкнуть вольтову дугу. Я не предлагаю артисту выходить на эстраду в джинсах (что иногда случается!) и по-свойски заигрывать со зрителем. Нет.

Современный интеллигентный человек, красиво и чисто одетый, однако не слишком отличающийся от хорошо и чисто одетого человека в зале, — таким мне видится современный чтец. Он выходит на эстраду и в течение первых минут должен постараться тоном, стилем поведения, может быть, одной-двумя фразами, сказанными от себя лично, установить контакт с залом. К примеру: «В первом отделении я вам почитаю стихи Пушкина и о Пушкине, те из них, что сегодня мне особенно хотелось бы почитать». Или: «Начну я со стихов нашего современника, поэта старшего поколения Давида Самойлова:

«Пусть нас узнают без возни, Без козней, розней и надсада. Тогда и скажется: они Из поздней пушкинской плеяды. Я нас возвысить не хочу. Мы послушники ясновидца. Пока в России Пушкин длится, Метелям не задуть свечу».

На съемках телефильма «Покровские ворота». 1981

На съемках фильма «Если верить Лопотухину». 1983

Кажется, они поняли тебя, не испугались, что сейчас начнется нечто академически скучное, так сказать, акт божественного искусства. Тогда можно постепенно набирать, раскручивать концерт, уходить в себя, читать «для себя», творить акт этого самого искусства. Но рука на пульсе (не токую ли, не утратил ли связь?). Опасно! Как и опасно лезть к залу, утомлять разыгрыванием, разъяснением. («Что мы, дураки, что ли?») Дело не простое. Рецептов нет. Все индивидуально. Смысл и оправдание публичных чтений — неподдельная любовь актера к поэзии, именно к этому, а не другому поэту, к выбранному стиху. Ты не можешь им не поделиться! Ты хочешь, чтобы твое восхищение разделили многие, ты как бы говоришь: «Послушайте, как поэт это написал! Ну разве не чудо? Он ведь и в самом деле воздвиг себе памятник превыше всех столпов». И если ты действительно так чувствуешь, ты не станешь делать ударение на «я» и присваивать чужое. Однако профессиональная хитрость заключается в том, что в какой-то момент ты должен слиться со стихом, «присвоить» его, творить на глазах у публики, так сказать, полностью «разделить восторг, переполнивший душу поэта» (Гоголь), но потом, опять-таки неуловимо, выскользнуть из фрака поэта. По ходу чтения возможно, а порой необходимо секундное отстранение, твое читательское восхищение музыкой фразы или парадоксом отдельной строчки, неожиданностью найденного поэтом слова.

Построение концерта, каких поэтов объединяешь в этот вечер, в какой последовательности читаешь их стихи — все это требует обдумывания. Одно и то же стихотворение, прочитанное в начале, в середине или в конце концерта, звучит по-разному и даже несет иную смысловую нагрузку. Стоящее перед ним и после него невольно на него влияет и, соответственно, на восприятие слушателя. Здесь вступают в силу законы, подобные законам кинематографического монтажа. Стихотворение, расположенное в начале концерта, требует иного темпоритма и тона, чем оно же, стоящее в кульминации концерта или в финале выступления. Исполнитель, который не чувствует ритма зала, не сверяет с ним ритм своей музыки, обречен на неуспех. Очень, очень похоже на пианизм! Я часто хожу в концерты, и не только потому, что люблю музыку, а еще и потому, что постоянно учусь у музыки полифоническому чтению. Не представляю, как актер, лишенный музыкальности, берется исполнять поэзию, да и классическую прозу, которая существует по схожим с поэзией законам. Не всякий, даже отличный драматический актер может читать стихи. С другой стороны, всегда чувствуется, когда филармонический чтец, считающий себя профессионалом-исполнителем, не играл на профессиональной сцене или играл на ней плохо. И Дмитрий Журавлев, и Владимир Яхонтов, и особенно Александр Яковлевич Закушняк были хорошими или превосходными, как Закушняк, актерами, о чем свидетельствуют воспоминания, записи и редкие кинокадры.

С Давидом Самойловым. Пярну. 1985

От Закушняка нам не осталось ни одной записи. Он умер в 1930 году. Пионер чтецкого искусства (начал в 1910 году!), он сделал чтение с эстрады профессией. Когда я прочел недавно вышедшую книгу «А. Закушняк. Вечера рассказа», превосходно составленную и прокомментированную С. Д. Дрейденом, когда я буквально изучил ее, то подумал: если «Моя жизнь в искусстве» К. С. Станиславского — евангелие театрального актера, то книга Закушняка и о Закушняке представляет собой то же для любого, кто намерен читать с эстрады. И в ней, как у Станиславского, путь от эмпирики к методологии. Читая ее, я обнаруживал, что в своей практике часто открывал для себя велосипед, искал правила и законы, давно открытые и блестяще сформулированные. И хотя Закушняк почти никогда не читал стихов, то, о чем он пишет, имеет прямое отношение к любому виду чтецкого искусства.

На авторском вечере Арсения Тарковского. Сидят Юрий Левитанский и Арсений Тарковский. ЦДРИ. 1977

Учителя. Кто они? Я учился и учусь всю жизнь. Бываю на концертах, слушаю чтение по радио, смотрю телевизионные чтецкие передачи, покупаю пластинки. Наше поколение вырастало на искусстве Журавлева, а он, по собственному признанию, испытал на себе влияние Закушняка. Это делается особенно ясным, когда прочтешь уже упомянутую книгу. Знаменитый стакан чая, непременный реквизит устных рассказов И. Л. Андроникова, — тоже от Закушняка, как и четки Журавлева. Это внешние приметы, но и у того и у другого мастера чувствуется если не школа, то, во всяком случае, влияние необыкновенной исполнительской манеры Закушняка. Так Закушняк пришел к нам через поколение. Например, чтец Эммануил Каминка, которого я слушал в юности, читал репертуар Закушняка и тоже, судя по всему, немало у него заимствовал.

Незабываемые устные рассказы Андроникова в Большом зале нашей Ленинградской филармонии в конце 40-х годов, «Дама с собачкой», «Дом с мезонином», «Пиковая дама» в прочтении Журавлева — все это моя школа. Изящное, как легкий замысловатый восточный орнамент, чтение Сурена Кочаряна («Тысяча и одна ночь») — яркое впечатление юности. Записи Яхонтова, Качалова, Остужева, Кольцова — все это пища для постоянных размышлений, сопоставлений, все это школа.