Дикий мед - Леонид Первомайский

— Здравствуй, Васьков, — сказала Саня, свертывая за ненадобностью флажок. — Что это ты не по маршруту мотаешься? Ты у меня смотри!

— Что ты, Саня? — Васьков наклонился со своего места и открыл дверцу кабины. — Тут у меня одно дело было…

— Чтоб никаких таких дел я больше не замечала, — сурово сверкнула на него глазами Саня. — Это тебе не на гражданке!

Капитан нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Все? — сказал Васьков недовольно. — Разрешите быть свободным?

— Подвезешь в свое хозяйство капитана. — Саня повернулась к Уповайченкову: — Садитесь, товарищ капитан, в один момент будете на месте.

Уповайченков молча полез в кабину.

— Эх, товарищ капитан, — деланно вздохнул Васьков, — нашей бы Сане не у шлагбаума стоять, ей бы артдивизионом командовать.

Шуток Уповайченков не понимал. Он с угрюмым удивлением посмотрел на Васькова. Васьков засмеялся:

— Видите, как она глазами стреляет? Самую толстую броню пробьет!

Саня тоже засмеялась, темная мышка у нее на щеке весело запрыгала. Когда мышка успокоилась, Саня сказала:

— Нечего дурака валять, Васьков. Капитан торопится.

Васьков кивнул ей и включил скорость.

Ни Уповайченков, садясь в кабину, ни Саня не заметили Кузю, который дрожал, боясь, что его увидят, все время, пока грузовик Васькова стоял у шлагбаума. Когда грузовик тронулся, у паренька отлегло от сердца; он перекрестился с облегчением, хоть давно уже знал, что бога нет, — просто надо было кого-то поблагодарить за то, что ему так повезло.

Уповайченков, оставшись в батальоне капитана Жука после того, как генерала Костецкого перевезли в лодке через реку, не стал тратить времени зря. Ночь была спокойная. Жук смертельно хотел спать, но, когда узнал, что Уповайченков корреспондент, пересилил усталость и принял его со всем гостеприимством, на какое был способен. За жестянкой рыбных консервов и средней меры граненой стопкой они разговорились.

Капитан Уповайченков понравился капитану Жуку.

Жука раздирали сомнения, Уповайченков не знал их никогда. У Уповайченкова были готовы ответы на все вопросы, волновавшие Жука. Они поговорили о перспективах летней кампании, послевоенном устройстве Европы, о Большом театре и о президенте Рузвельте, и хоть все, что услышал Жук от Уповайченкова, можно было прочесть в газете, Жук был очень доволен.

Беспокойный капитан Жук узнал, например, от спокойного капитана Уповайченкова, что Гитлер окончательно выдохся и никогда не решится наступать, что Большой театр — лучший в мире и что американским капиталистам ни при каких обстоятельствах верить нельзя. И на самый главный вопрос, терзавший Жука, — какими будут наши отношения с немцами после победы — Уповайченков ответил совершенно недвусмысленно в том смысле, что мы с ними церемониться не будем — рассчитаемся копеечка в копеечку. Это успокоило капитана Жука; он охотно отвечал на все вопросы Уповайченкова о своем боевом пути, о подвигах бойцов своего батальона — о Гулояне и Шрайбмане, а также о новом немецком танке «тигре», который им так дорого обошелся… Беседовали они обо всем в добром согласии; взгляды их разошлись, только когда разговор зашел о Варваре Княжич.

— Кто ее пустил сюда к вам? — недовольно буркнул Уповайченков в ответ на восхищенные слова капитана Жука об удивительном самообладании и храбрости женщины-корреспондента.

— У нее задание от командования, — сказал Жук, чувствуя в голосе Уповайченкова непонятную ему враждебность к Варваре Княжич.

— Командование должно было бы знать, что у нее муж — враг народа, — резко сказал Уповайченков.

— Но сама-то она не враг!

— Вы за это можете поручиться?

— Мы тут отвыкли брать всех и каждого под подозрение.

— На войне надо быть бдительным.

Жуку вдруг стало нестерпимо скучно и захотелось спать. Он предложил Уповайченкову свою нору в обрыве, а сам разостлал плащ-палатку на песке, положил под голову надувную подушечку, лег и, думая сквозь тяжелое чувство усталости: «Такой умный человек, а такой дурак», — провалился в тяжелый, каменный сон.

Уповайченков немного поворочался на нарах и тоже заснул. Все, что он увидел и узнал за последние сутки, вполне его устраивало.

Во-первых, он понял, что на войне не так уж страшно, раз капитан Жук после целого дня отчаянной стрельбы на плацдарме мог живым и невредимым вернуться в свой блиндаж под обрывом. То, что был убит Шрайбман, что было убито еще несколько неизвестных ему бойцов, что был тяжело ранен Гулоян и что он собственными глазами видел много других раненых на берегу, Уповайченков не принимал во внимание. Это все были рядовые бойцы, а он, Уповайченков, как и новый его знакомый Жук, — капитан, значит, все те опасности, которые миновали капитана Жука, его тоже не касаются.

Во-вторых, первый же выезд на передовую дал Уповайченкову столько материала, что он мог быть абсолютно спокойным за себя и за свою редакцию. Корреспонденция уже сложилась у него в голове. Если б не ночь и усталость, он тут же начал бы ее записывать. То, что она, по существу, была тоже не чем иным, как героическим эпизодом, Уповайченкова не волновало. Он не способен был требовать от себя того же, чего требовал от других корреспондентов. Да и дураком бы он был, если б не использовал такой благодарный материал, как уничтожение знаменитого немецкого танка и награждение генералом Костецким раненого бронебойщика Гулояна.

Проснувшись на рассвете, капитан Жук застал Уповайченкова за работой.

— Что ж вы так рано, капитан? — Жук подошел к перевернутой лодке, у которой примостился со своей полевой сумкой Уповайченков.

— Должен сегодня передать корреспонденцию…

Уповайченков не поднял головы от блокнота: он не любил, когда ему мешали.

— Тогда вам надо немедленно переправиться на тот берег.

— Что вы говорите? — забеспокоился Уповайченков, припомнив гостеприимного, но непоколебимого Данильченко. — Как же мне быть?

Посадив Уповайченкова в лодку, капитан Жук не очень верил в то, что тот сдаст корреспонденцию на узел связи и сразу же вернется.

«Заливает! — думал он. — Рад, что кости целыми унес».

Впрочем, он был доволен тем, что корреспондент уехал с его плацдарма. Как-никак человек известный, из централь ной газеты, напорется на случайную пулю или расколет ему черепок осколком мины, а ты отвечай, почему, мол, не уберег.

Капитан Жук ошибался. Уповайченков твердо решил немедленно вернуться на плацдарм, а что Уповайченков решал, то он осуществлял любой ценой. Шагая по лесу в штаб дивизии, Уповайченков обдумал, как и что он должен делать. Корреспонденцию он закончит в штабе дивизии и оттуда же перешлет в редакцию. Так будет быстрее всего. Вечером он снова будет на плацдарме.

В политотделе его приняли вежливо, но сдержанно, всем почему-то было не до него; Уповайченков не обратил на это внимания. Он устроился в кустах и начал писать. Работа приносила ему большое удовлетворение. Аккуратными буквами он выводил слова, не замечая, что в этих словах все виденное им обрисовывается не совсем полно и выглядит не совсем так, как выглядело в действительности. Он опускал одни, как ему казалось, ненужные детали и подчеркивал другие, отчего вся картина хоть и приобретала определенную стройность, зато теряла нечто большее, чем достоверность, — ту неприкрашенную правдивость, в которой пульсирует живая кровь события. Все, что выходило из-под его пера, хоть и было близко к правде, все же не было правдой, но Уповайченков не замечал этого; более того, он был убежден, что, подправляя правду, он делает ее еще правдивей.

Уповайченков написал, что бронебойщик Гулоян остановил фашистский танк, но он не счел нужным написать, что бронебойщик Федяк этого же танка испугался, выскочил из своего окопа и превратился из храброго бойца в труса и дезертира. Насчет этого у Уповайченкова не было сомнений: дезертиру не место в его корреспонденции. Еще хуже обстояло дело с Шрайбманом. Жук подчеркивал, что танк подбили Гулоян и Шрайбман, что оба бронебойщика проявили самообладание и мужество и что именно то, что они видели, как побежал из окопа Федяк, заставило их презреть страх смерти и думать не о себе, а только о необходимости остановить «тигра». Шрайбман мешал Уповайченкову, и он упомянул о нем только мимоходом как о напарнике Гулояна, не называя фамилии. «Все равно Шрайбман уже мертвый, и слава ему не нужна», — подумал при этом Уповайченков,

Уповайченков сильными чертами обрисовал бой на плацдарме и вручение ордена Гулояну, но в его изложении была сознательная неточность, благодаря этой неточности создавалось впечатление, что бой, в котором Гулоян о помощью безыменного своего напарника подбил «тигра», и бой, в котором его тяжело ранили, — это был один и тот же бой и что этим боем непосредственно руководил командир дивизии генерал Костецкий, могучий и веселый чудо-богатырь, который тут же, на поле боя, приколол орден Славы на грудь раненому Гулояну. О том, что Костецкий был смертельно болен, что он просидел весь день на перевернутой лодке, борясь с болью, которая в конце концов одолела его, а боем руководил полковник Лажечников, а также о том, что Костецкий не мог наклониться к Гулояну и орден к гимнастерке бронебойщика приколола случайно присутствовавшая при этом фотокорреспондент Варвара Княжич, Уповайченков постарался забыть сразу же, как только взялся за карандаш,