Дикий мед - Леонид Первомайский

— Счастья, как и горя, в решете не спрячешь, — сказала Александровна, поджимая тонкие черные губы.

Она не лишена была наблюдательности.

Пасеков накренил бутыль над жестяной кружкой, которую держала в костлявой руке Александровна. Похожая на керосин жидкость громко булькала, толчками выливаясь из бутылки.

— Чудесная музыка, — сказал непьющий Мирных.

— Хватит, начальник! Это для старухи много! — не отнимая кружки, сказала Александровна, дождалась, пока кружка наполнится до краев, и вылила самогонку одним духом в свой черный рот.

Поставив пустую посуду на стол, она утерла щепотью старческие, сборками стянутые губы и сказала, клещами из двух черных пальцев нацеливаясь на селедку:

— А сподники твои уже стираные-перестиранные, начальник, обманул ты старуху…

— Что вы, Александровна! — ужаснулся Пасеков громким шепотом. — Абсолютно новые!

— Ценю вашу жертву, Пасеков! — потянулся к нему кружкой Дубковский, и все захохотали так, что свет в небольшой лампе, висевшей над столом, заколебался.

Пасеков заставил всех налить снова и все-таки провозгласил гост за Дубковского.

— Пью за горные вершины, покрытые вечными снегами, — сказал он, намекая на высокий рост Дубковского и на его холодный нрав. — Пью за торжественное молчание, в котором проплывают ледяные горы по безбрежным просторам севера… Интересно было бы узнать, о чем думает такой вот айсберг?

Дубковский совершенно серьезно ответил!

— Спасибо, Пасеков, я костромич.

— Господи боже мой! — крикнул восторженно Пасеков. — Так мы же почти земляки! У нас в Ярославской области…

— …экзальтированные тюлени водятся в притоках Волги, которыми являются Котор, Ить, Юхоть и Туношна! — закончил Мирных.

Пасеков застыл с раскрытым ртом и только через некоторое время смог выдавить из себя под общий хохот:

— Вы это, собственно, к чему, Вика?

Лейтенант Миня захмелел сразу же и, как всякий захмелевший, был глубоко обеспокоен тем, что за столом есть люди, которые не пьют и не собираются пить.

— Викентий Петрович, — потянулся он с кружкой через стол к Мирных, — трахнем по второй, а?

Мирных смерил его уничтожающим взглядом поверх очков и медленно, отчетливо проговорил:

— Знаете что, товарищ фотолейтенант, не будьте вы хамом…

Мы все окаменели: можно было ожидать скандала.

— Не будьте хамом, — закончил Мирных, — пригласите к нам вашу Люду.

Против всяких ожиданий, Миня не обиделся ни на «хама», ни на «фотолейтенанта».

— Идея! — крикнул он, нетвердо вставая на ноги. — Как это я раньше не додумался!

— И мою Аниську, — сказала Варвара, чтоб нарушить гнетущее молчание, которое воцарилось за столом.

— Вообще говоря, неизвестно, кто из нас хам, — угрюмо сказал Мирных, когда Миня вышел.

— По-моему, вопрос ясен, и нечего разводить мерехлюндию, — отозвался Пасеков, и глаза его остановились на Мирных: он откровенно радовался, что ему так быстро удалось отомстить за «экзальтированных тюленей».

Неизвестно, чем бы это все кончилось. Вдруг Александровна подперла черным кулаком щеку и тонким голосом, в котором сливалась молодая пронзительность со старческим, стеклянным дребезжанием, завела песню, которую можно было бы счесть колыбельною, если б она не звучала пророчеством о судьбе девочки, что лежит в зыбке.

Я поглядел на Варвару. Пасеков и Мирных, словно ничего не случилось, подтягивали Александровне. Петь они оба не умели, к тому же не знали ни слов, ни мелодии, поэтому просто кричали не своим голосом, чтоб перекричать неловкость и ту ничем не обоснованную враждебность, которая неожиданно вспыхнула меж ними. Только Дубковский знал песню Александровны и тихо, уверенно вторил ей. Александровна сразу это услышала, — она не сводила глаз с Дубковского, словно только к нему обращалась своей песней, словно только ему рассказывала повесть своей жизни, которая в этот миг вспомнилась ей и которую она не могла рассказать иначе, как словами до нее и о ней сложенной песни.

Варвара смотрела в тарелку, и плечи ее тихонько вздрагивали. Она была бледна и сосредоточенна, словно испугалась того, что чужое счастье в устах равнодушных и неосторожных людей может обернуться бедой и позором, стать темой насмешливых пересудов за чаркой, мимоходом брошенных слов, которые ранят тем глубже, чем меньше значения им придают.

Открылись двери, на пороге остановилась Аниська, побледневшее и грустное лицо Мини виднелось у нее над плечом.

Варвара поднялась, чтоб посадить Аниську рядом с собой.

— А что, Люда не захотела прийти?

— Да нет, ее дома нету, — упавшим голосом ответил Миня, садясь на свое место.

Аниська молча взяла кружку, которую налил и подал ей Пасеков.

— Не пей много, — прошептала Аниське на ухо Варвара.

Аниська, уже держа кружку у рта, посмотрела на Варвару уголком глаза, — откуда ты, мол, знаешь, что мне теперь нельзя пить? — но все-таки отняла кружку от губ и поставила на стол.

— Э, так нельзя, Аниська, — поджимая губы, бросила ей через стол Александровна, — именинник обидится…

— А кто тут именинник? Я ведь и не знаю его…

Аниська сложила руки и сидела вся настороженная, словно приготовилась к неожиданностям, от которых надо будет защищаться.

— Это я! — Дубковский протянул к ней кружку и серьезно попросил: — Пожелайте мне чего-нибудь, Аниська…

Аниська так же серьезно посмотрела Дубковскому в глаза, подняла свою кружку и, медленно, как молитву, выговаривая слова, сказала:

— Коль будете пить — пейте до дна, а будете любить — так уж до конца.

Варвара не успела остановить ее — Аниська не поморщившись выпила свою кружку, стукнула ею тихонько, держа за ручку, о край стола и поставила на место. Все засмеялись: так красиво это у нее получилось. Она и сама засмеялась, показывая ровные белые зубы, и лицо ее, минуту тому назад напряженное, заулыбалось и сделалось удивительно милым.

Настежь раскрылась дверь, и в избу влетела Люда. Ее нельзя было узнать. Крендель на голове ее расплелся, желтый платок, небрежно наброшенный, съехал на плечи. Люда прижала руки к горлу и крикнула, сразу же, с порога поймав взглядом Миню и словно вытаскивая его из-за стола:

— Ты тут? А Кузя? Куда ты девал Кузю? Весь хутор обегала, нигде нету… Это ты, это все ты! Из-за тебя это он в бойцы сбежал! Говорили люди, что видели его на грузовике…

— Что ты, Люда! — еще больше бледнея, поднялся Миня. — Чем же я виноват?

— Виноват, виноват! Где ты взялся на мою голову! — сквозь слезы крикнула Люда. — Ох, боже мой, что ж я наделала!.. Что ж я Сергею-то скажу?!

В глазах ее, которые еще недавно с таким обожанием глядели на Миню, я прочел и страх, и раскаяние, и отвращение, — все, что может вместить беспокойная женская душа, разрывало теперь сердце Люды. Она выскочила из избы, зачем-то натягивая платок на свой распавшийся крендель.

Миня побежал за нею.

Нам уже не пилось и не пелось,

— В невеселую минуту, должно быть, я родился, — криво улыбнулся Дубковский.

Мы молча смотрели в свои кружки.

6

Только в день рождения Дубковского Васьков заехал к Варваре за карточкой. Он влетел на своем грузовике в хуторскую улицу и засигналил возле Аниськиной избы. Варвара вышла н нему в московском сарафане, босиком. Васьков прямо окаменел в кабине и долго не мог сказать ни слова, только глуповатая улыбка блуждала по его небритому лицу.

— Не обижайтесь, Васьков, — сказала Варвара, стоя у машины, — карточка ваша не готова, не было времени, я обязательно напечатаю, вышло довольно прилично… Хотите, я вам покажу негатив?

Васьков не хотел смотреть негатив, он ей верил на слово, но Варвара все-таки повела его в избу и показала пленку. Васьков посмотрел свой кадрик на свет, ничего не увидел и подумал: «Не вышло у тебя, так бы и сказала… Что ж тут такого? Снайпер и тот не каждый раз попадает!»

Садясь за руль, Васьков не заметил, что в кузове у него лежит пассажир — бритый наголо паренек с лицом испуганным, печальным и решительным. Васьков не имел привычки заглядывать в кузов своего грузовика без надобности, к тому же паренек хорошо замаскировался разным тряпьем, которое у Васькова никогда не переводилось, еще и голову накрыл сумкой, сшитой из пятнистой плащ-палатки.

Варвара на прощание помахала Васькову рукой с порога и вернулась в избу,

Васьков вылетел на полном газу из корреспондентского хутора, миновал картофельное поле, большой серый амбар и собирался уже повернуть на Гусачевку. У шлагбаума на въезде в штабное село его остановила, подняв красный флажок, веселая регулировщица с большой темной мышкой на щеке. Саня знала Васькова, Васьков ее тоже знал. Рядом с Саней стоял, заложив руки за спину, угрюмого вида капитан в новом плаще, с распухшей полевой сумкой через плечо.