Производственный роман - Петер Эстерхази

Однако можно представить, что господин Марци по какой-то необъяснимой причине проснется рано. (Или отец мастера по какой-то объяснимой причине поздно…) И тогда наверняка: закрутится карусель: господин Марци произнес пароль: озор! Озор означает следующее: Утренний свет солнца полосами пробивается в комнату. Световой клинок. Отец детей спит. Он (всегда) лежит на спине, правую ногу сгибает в колене, с левой уже сползло покрывало, оранжевое одеяло с бахромой по краям; рот открыт, подбородок отвис, как сломанный, и от этого лицо стало впалым, ощущение, будто лицевые кости прорвут бледную и щетинистую кожу: мясо из-под скул украли. Он прямо как мертвец: луч краешком уже ползет по его кадыку. Поскольку господин Марци — человек добрый, он расстраивает ситуацию (он не сторонник беспричинных смертей). Самой удобной выпуклой точкой для этого является большой палец отца. Господин Марци потирает руки — никто, ну никто бы не подумал, что они такого же размера, как у господина Дьердя, как лопаты, — обгрызенные до корней ногти (по сравнению с ним мастер — реклама маникюрного салона!) то и дело царапают кожу, с губ слетает смех лукавого гнома. (Мастер многому научился у младшего брата.)

И закручивает. Отец издает вопль итакдалее. («Зверски сильных отцов сменили декаденты-внуки». Закон третьего поколения.) Потом наступает небольшая пауза, бдительность засыпает, отец принимает ванну. Но затем господин Марци раскачивает дверь ванной, как бы перелистывая книгу (две книги!), на цыпочках — встав на носки — подкрадывается к общему с мастером отцу, чье белое тело, как потерявшая цвет водоросль, покачивается в ванне. Линии тела расплылись: одна-две волны образовали подозрительные переходы; правда, несколько четких контуров и в районе головы не внушают особого доверия. Однако не думайте, что их отец возьмет и растворится в воде для купания. На одном уровне с его шеей по линии талии в направлении ванны загибается дощатая подставка. Сюда, пережив многочисленные столкновения, проникает откуда-то пучок света; и делает воздух — благодаря пылинкам — видимым. На пылинках никого («Надо? Не надо!»). По правую руку — с обеих сторон помазка стоят две бакелитовые мисочки. Посередине дощечки — зеркало, целое, в блестящей оправе, несколько откинувшееся назад, как от боли в пояснице. Стекло заполняет оправу без щелей, и разве что покрыто паром. Налево, в глубине, равномерно разбросанные, валяются тюбики, наполовину подвернутые, как штаны калеки.

Мастер, простите, с хихиканьем наблюдает за борьбой: господин Марци плюется в отца водой с зубной пастой, а потом — бум! хрясь! — два раза дает по вопросительно поднимающемуся значительному лбу кожаным тапком. Но поскольку это вызывает у стареющего мужчины одно «детское хихиканье», господин Марци наливает туда холодной воды. «Нападаем, молодой человек, нападаем?!» — и широкой, натренированной в молотьбе, в дорожном строительстве ладонью он шлепает по воде. Младшего брата как из шланга окатили.

«Я сидел, притаившись, на крышке унитаза». (Ну, чтобы такое!.. Так утратить последний пафос… Или, может, он изволит быть новым чемпионом в каком-то новом виде? Проливает свет возвышенного на будничные вещи?! — «На что я проливаю? Это не я. Дьердь. Или Марцош. Или моя драгоценная мамочка, и твоего мужа, нашего доброго отца, тоже не будем исключать из позорного списка. Мало того, а ты, наверное, вне круга первичных подозреваемых, голубчик мой?!)

Стихающими взрывами тапка на лбу озор завершается.

Изобретательность господина Марци всегда играла важную роль. К примеру, насыпание соли в чай! Отличная была работа. Отец в один присест выпил а они все фыркали, фыркали о своем! Молоко в калоши! Пакет молока. Один из самых верных приемов когда кто-то из родителей спешит! Потом только… Тёте — леска, двоюродному брату — бесстрашно раскачивающиеся качели и вообще: вытащенный стул. «Одна из самых, друг мой, интеллектуальных шуток». Однако все может начаться и более мягко.

Залезть в постель! Это было лучше всего. Пройтись вдоль ряда чужих кроватей для того, чтобы немного прикорнуть. В такие моменты на передний план выступают преимущества большой семьи! Потому что взглянем на дело с точки зрения мастера, тогдашнего ребенка: кровать «мамы» — чтобы представить степень переживаний, — кровать мамы уже наверняка опустела (в смысле опустела без мамы). Так рано просто невозможно проснуться! Если она в самом деле опустела, то ее сразу можно занимать. Это не самый удачный случай, ведь поскольку кровать мамы самая теплая («пушисто-теплая»), после нее все остальные могут быть только хуже, и хуже всех — холодная и пропахшая никотином кровать папы, но, вопреки этому, может быть, как раз благодаря своей мужской суровости, пользуется относительно высокой популярностью. Нет, намного лучше, если какой-нибудь проныра братец уже обосновался там, потому что тогда его кровать пуста. И поскольку речь идет о тех временах, когда царила диктатура мастера, и царила в правильном направлении, валяние в этой кровати можно было прервать когда угодно. Даже кровать папы можно было заполучить: применив либо тактику молчания, дождавшись, пока добровольно не уберутся, либо долгосрочную операцию ОЗОР, можно попеременно. В этом случае может возникнуть короткая перебранка: кому лежать внутри, кому снаружи. «Кто идет: совсем внутри, а кто внутри, но с краю».

В такие моменты можно было спросить у отца, знающего толк в жизни, важные вещи. Например, кто хороший человек и кто плохой. А также конкретно, хороший ли человек такой-то. Например, хороший ли человек Кеннеди? Отец мастера, вздохнув, смеялся, видны желтые, с зубным камнем (красивые, как известно нам от господина Гласса), зубы. «Людей нельзя разложить по полочкам». Но поскольку маленький мастер путал Божий дар с яичницей, то отец говорил: «Хороший человек». Или: «Плохой человек».

За отцом мастера, ходячим словарем, как он его однажды назвал с непочтительной точностью, что характеризует мастера с благоприятной стороны, ходила дурная слава любителя не только людей, но и собак. Вокруг сарайчика появлялись бродячие псы. Не случайно. Потому что упомянутый мужчина и после кончины Шио выставлял — как раз к сарайчику — понемножку того, сего. И приходили, сволочи, в немалых количествах: мастер конкретно помнит двоих: помесь таксы с овчаркой, бр-р-р! и подобие маленькой венгерской овчарки — с тремя ногами.

«Отвратительно», — зудела мать мастера по приобретенной за десятилетия привычке, но отец мастера с прилежным постоянством продолжал выносить пищевые отходы (кости, картошку, напр.) и размоченный в молоке хлеб (лакомство!). Но затем жизненное равновесие нарушилось, и собаки, сбившись в стаю, стали штурмовать сарайчик. Вошедший мастер застал великое волнение. Мать мастера отчаянно ломала руки, обращаясь к сыну. «Они съедят уголь!» — «Да ну, мамочка!» — сказал он осведомленно. Многодетная мать высунулась в окно и сказала, не очень-то громко: «Марш отсюда, собаки!» (Букву «а» женщина позаимствовала из какого-то иностранного языка. Когда они, например, ехали один раз домой от окулиста — «Глаза у вас — как у орла. Сто форинтов», — с тех пор ему памятно запомнилось одно такое «а». «Такси!» — закричала мать. Но потом они сели в автобус. «А помнишь, муттерка, как мы стояли далеко друг от друга, притворялись, будто бы друг друга не знаем, а сами сладострастно перемигивались!» — «Какой скандал был, какой скандал!»)

Однако в этот момент отцовская фигура поднимается из-за пишущей машинки, знаком подзывает самого старшего сына, и двое мужчин — прекрасно понимая друг друга по скупым мужским движениям — выходят. Сдерживая дыхание, заворачивают — да-да, туда, в отхожее место! «О, mon ami, неужели это все, что осталось от первобытной охотничьей страсти?! От большой охоты на заре, от полчищ сигнальщиков, от полчищ загонщиков, от исходящих паром спин лошадей, от хрипения в легких лисы, от kill-a? Подсматривать из туалета за собаками, намеревающимися спариваться у сарайчика?!»

Нет времени на вздохи, отец мастера, откуда-то совсем из глубины, издает жуткий вопль: «А ну, пшел отсюда, мать твою раостоак!» «Был у нас один лесничий, — рассказал однажды мастеру отец, — он так беспардонно разгонял загонщиков. А ну пшел у куст, дикарь волосатый. Я долгие годы думал, что это: диконь». Отцовский голос, натренированный, вероятно, в голубовато дрожащем свете (являющемся, конечно, как нам известно, тенью) благородных салонов, возымел действие: многочисленных дворняг след простыл! Стареющий мужчина с гордостью отвернулся от окна туалета (толкнув коленом — ту же самую — крышку унитаза, она немилосердно хлопнула), сын с гордостью посмотрел на отца, на него.

В этот момент господину Марци, например, может наскучить подметание двора. Вряд ли работа готова, скорее, медицинские девушки уже ушли. «Какие новости?» — застает его врасплох мастер, ведь и от него каждый Божий день требуют последние известия о господине Марци. Однажды он откинулся в кресле, стремительно подоткнул под себя писательский халат и затянулся хорошей сигарой. «Знаете, дорогие мои, и спортивные врачи теперь уже не те». Раньше ему жилось привольно. Все шло гладко. «Вы по линии герцогов? или по линии графов?» — задавал вопросы любезно реакционный, хотя и забывчивый доктор — и на справке уже стояла печать: К СОРЕВНОВАНИЯМ ДОПУЩЕН (дата). Однако когда на горизонте появился господин Марци, от него тотчас же стали требовать красочные подробности о том, что и в каких количествах господин Марци точно получил. «Сколько, Петерке?» Мастер, чуя неладное, отвечал, что нисколько. И в самом деле, господину доктору приходилось не по вкусу, что мастер не сознается. Предает их. «Петерке, мы немы как могила». И помахивает в руке удостоверением. Мастер не знал, что делать, только головой мотнул, дескать, нет. «И его тотчас же, без промедления погнали на ЭКГ и на рентген».