Производственный роман - Петер Эстерхази

В прямом смысле слова; и не приукрашиваю! По эту (пардон!) сторону выступа, точнее, выходящей из продольной плоскости здания кирпичной стены находились личный состав и кладовая; поясню ситуацию в ракурсе истории (прошлого): кладовая была пристроена к основному зданию позднее; внешней стеной этого здания — то есть того, где располагаются раздевалки и душ, — и была когда-то эта кирпичная стена. За пределы которой теперь устремился взгляд художника! А затем потрясенно проследовал вниз. Потому что там, где «вчера» стояли себе скромно облупливающаяся раздевалка и душ с временами засоряющимся стоком, там… там теперь не было ничего, по сути своей. О, это предательское выражение лица! «Ну что, приятель», — принужденно посмеивались молодые спортсмены. Они были лучше проинформированы, не только потому, что раньше прибыли на стадион, а потому, что такой обвал, распоряжение и Vernichtung[74] исходили от завода, где большинство «ребят работало», кто за сдельную оплату, кто за почасовую. Так что мастер мог узреть лишь тяжелые, медово-жирные плоды, многотысячное перешептывание кроны, дрожаще-блестящее движение листьев, «летнюю вибрацию», но там, в глубине, где речь идет о серьезном наличии минеральных солей и водных артерий, он чужой. Для него, который чувствует себя в этом мире как дома, это случай редкий. Данная вещь была позднее поставлена ему в упрек, вызвав у выдающейся личности крайне депрессивное настроение. Для того чтобы где-нибудь чувствовать себя как дома, в другом месте надо быть чужим. «Эффектно».

Тыл кирпичной стены как будто подвергся бомбовому удару. «Госсподи», — сказал, конечно, пацифис мастер и теперь уже — очнувшись после оцепенения — отошел подальше, чтобы окинуть взглядом все. Вероятно, незадолго до того здесь так же стояли остальные.

«Здесь определенно были перегородки». И только. Вот и все, что смог вымолвить, он, господин и раб слова, и только. Зрелище было не из тех, от которых развязывается язык; типичным его последствием, скорее, был паралич. Штукатурку сбили, она виднелась внизу, как и кирпичи, о когда-то возвышавшейся над ней трибуне напоминали лишь плачевные останки железных траверсов и груда досок на полу. Вместе с кирпичами осыпалась и известка. Все покрывала пыль. Данный момент чрезвычайно характерен. Из бетонных балок, играющих столь важную статистическую роль, как одеревеневшие кишки выпирали тонкие железки. «Но где снега былых времен?» — просвещенно пробормотал он. Снаружи на одном гвозде висела покореженная табличка с красной надписью: УВАЖАЙ КОМАНДУ ПРОТИВНИКА! Из нее торчал большой ржавый, засохший гвоздь. Стены исчезли, и с их исчезновением план постройки полностью изменился. Мастер потерял ориентацию. Это ранило больнее всего; поэтому, вероятно, и случилось, что, повернувшись, вместо того чтоб сказать по-человечески, он произнес: «Где был душ?»

В этот момент было произведено третье наблюдение. В ответ на хохот нарядчицы, который был скорее циничным, чем радостным или удивленным, он раздраженно дернул головой, как лошадь, когда натягивают удила; это резкое движение привело к последствиям: он изволил увидеть сзади у котла господ Эжена и Арманда. Крепко сбитый господин Арманд и щуплый и пожилой господин Эжен размахивали руками, качаясь из стороны в сторону… как кустарник с ивой,[75] и где чья рука, если речь идет, к примеру, о руке, сказать было бы сложно.

Близорукие глаза и живая ассоциативная база мастера связали это с одним давнишним событием, которое в те времена случалось не раз, и они, юниоры, если оставались долгими летними вечерами на поле подкарауливать ребят из первой лиги и, морщась, потягивать остатки горького пива, становились свидетелями того, как тщедушный господин Эжен со стоном покусывает руку своей древней старухи, а она в промежутках между покусываниями любовно поглаживает шелковистые волосы. Мадам Сюзан была огромной, как статуя на центральной площади: окорока, грудная клетка, плечи — королевское изобилие! Она поднимала мешки с (водопроводным) оборудованием или мячами с песком, как мужчина.

Однако она была женщиной. Мастер хорошо помнит случай, еще в начале шестидесятых, который глубоко отпечатался в половозреющей душе. С этим по чувственной силе может сравниться случай с мастером на пляже (дул ветер): когда он прижался коленом к спине Й., а она позвоночником ответила, а рядом, у синего ограждения, был ее жених. (Или оно тогда еще было покрыто суриком?) История несколько непродуктивна, но, несмотря на это, в чувственной памяти его колена навеки сохранился отпечаток позвоночника Й., гладкость спины, след резинки от плавок на бедре. Неаутентично размышляя задним числом: Й. была довольно хилой женщиной. О мадам Сюзан мы можем говорить что угодно, можем эстетствовать и т. д., но к такому выводу ни в коем случае прийти не сможем. Ее чудесная женственность не оставляла сомнений; даже теперь, а ведь ей уже почтальон носит пенсию. Им теперь уже работает Правый Защитник, «везунчик».

Однако вернемся к шестидесятым годам, к предыдущему впечатлению! («Со мной до десятилетнего возраста уже все произошло», — сказал господин Шандор, поэт.) Летним утром в понедельник он изволил приехать на стадион, в маленькой тачке, увозя со стадиона «Газ»-а использованную вчера экипировку, потому что никак по-другому устроить не удалось, а у него и так уже были каникулы, и вообще он всегда готов помочь. Кроме того, дома ему было лучше глаз не казать. Ибо произошло, к несчастью, следующее: бурные вечерние развлечения четверых чертят («саранчи») дошли до того, что нога господина Марци оказалась под спинкой дивана, а остальные трое, как вы понимаете, на диване. И тогда нога господина Марци, хрясь, сломалась. (Так что если от нее иногда отскакивают мячи, то по известной причине. Мастер берет ответственность на себя.) Но братья приказали ему молчать как могила. Родители были на курсах ПВО. Господин Марци всхлипывал, но был должным образом запуган. И дети спокойно улеглись спать, а паинька мастер принимал похвалы вернувшихся домой родителей. Однако утром нога господина Марци распухла и была горячей, у него поднялась температура, он хныкал, что не могло не бросать тень на мастера. Sic transit gloria[76]… Предпочтительней было на время удалиться.

На двухколесной маленькой тачке он тянул-толкал два огромных мешка. Откуда взялась тележка? Может, он получил ее у дяди Точки или у телохранителя? Или тогда еще существовала семейная тачка? Во всяком случае, она характерно поскрипывала. Мало того: смешно поскрипывала; так что радость, от управления и извилистой параллели следов двух колес, рассыпалась в прах, мало того, перед универсамом, где во время зимней разминки в гору сворачивает Большой Поворот, его охватило отчетливое чувство стыда, а ведь девчонки-продавщицы (некоторые как раз на выданье; «на проданье, друг мой, на проданье!») на этот раз даже не хихикали насмешливо.

Большой Поворот не пользовался популярностью. «Он малость длиннее, чем нужно. Знаете, друг мой, чувствуешь, что как раз не сможешь его пробежать до конца. Ситуация не изменится к лучшему, даже если пробежишь, потому что думать продолжаешь то же самое. Да-да, mon ami, опыта не наберешься». Над пробежкой по стадиону его возвышали девушки и собаки. «Знаете, друг мой, так бывает». Бывает такой вид скрытых, тайных отношений между бегунами и собаками, интимности которых никоим образом не может угрожать присутствие хозяев и тренеров и для которых характерно не что иное, как неодобрительный взгляд время от времени, мелькающая кисть руки, тявкание и дыхание с присвистом. «Спокойно, папаша, радуйтесь, что шавка ваша еще тявкает». — «Вот укусит за задницу, не будешь пасть разевать!» — «Ага. И я про то же, папаша».

А когда — к сожалению, уже на довольно поздней стадии — команда достигла универсама, свистя легкими, с одеревеневшими от бетона икрами, девушки-продавщицы, ежась от сильного холода, сбившись в кучку, поджидают их, — такое ощущение, что со времен юниорства четыре девушки никогда не менялись: цыганистая, маленькая, в желтой майке, в обтягивающей майке (сколько здесь использовалось скабрезных словесных извращений! «сколько? одно!»)» беленькая, с мышиной мордочкой и длинными балетными ногами, и щербатая кубышка, «пышка-кубышка», — подошвы стучат все более бесчувственно, девушки, в свою очередь, с интересом над ними подтрунивают, они же, насколько хватает воздуха, дают короткие, конкретные ответы.

Теперь же на улице никого не было, маленькая брюнетка сидела за кассой, доносилось щелканье аппарата, это делало ее умнее в глазах мальчика (то есть его); мышиная мордочка с кем-то разговаривала, сквозь отражающее стекло было видно лишь вечное гримасничанье, она постоянно гримасничала, — и все равно он спешил скрыться вместе со своим убогим скрипением, как будто эти четыре следили за каждым его шагом. Почему-то казалось, будто он сам скрипел. «Стыд какой. Средь бела дня! Прямо средь бела дня!»