Рядом с нами - Семен Нариньяни

И я напомнил Петьке, как пара ящиков из-под токарных станков и дюжина пятидюймовых гвоздей заменяли нам самую дорогую мебель стиля Людовика XV. Это было веселое время. Целыми днями мы с Петькой не вылезали со стройки, а по вечерам устраивали у себя в логове тир и били из окна комсомольского барака лампочки на соседнем крылечке.

Мы долго вспоминали с Петькой нашу бурную жизнь, и вдруг посередине разговора Бирюков стал хвалиться мне тем, что ему удалось по сходной цене купить пружинную оттоманку. Да-да, он с жаром расписывал мне продукт своего мебельного падения, в то время как я вспоминал первую нашу ночь в Магнитогорске, проведенную на сеновале пожарной команды!

Но под луной с первой минуты сотворения вселенной мало вечного. Раскаяние начало наконец проникать в сердце Петра Бирюкова.

— Друг мой, — сказал он, — мне иногда вспоминаются горячие дни нашей бурной жизни. Мне иногда хочется забыться и провести день, как раньше. Ровно в семь сегодня у меня немецкий язык. До семи еще имеется два часа времени. Пойдем, тряхнем костями и погуляем по-старому, так, чтобы небу стало жарко.

Я схватил Петьку за локоть и потащил его по улице.

— Тульский лев! — шептал я. — Наконец-то и ты стал настоящим мужчиной. Ну, уж теперь я тебя не выпущу! Теперь мы пройдемся по всем ресторанам и скажем буфетчикам, чем отличается "двойной золотой" Моссельпрома от бархатного пива завода «Бавария». Теперь милиция забудет, как регулировать уличное движение, и займется укрощением строптивых.

— Но мне нужно быть дома в семь, — сказал Петр, — ко мне придет немка.

Мы зашли в ресторан иностранных специалистов соседнего завода, и я сказал Петьке:

— Заказывай.

— "Москау рундшау" и два стакана кофе.

— Как, газету и кофе? — крикнул я. — Бей меня, Петр, но пожалей буфетчика!

— Графин и пару огурчиков, — поправил я своего друга.

— Только кофе, — перебил Петр и, обращаясь ко мне, добавил: — Сегодня, Василий, твой друг выпускает своего зверя наружу. Сегодня он решил покутить. Поэтому давай сядем за столик, выпьем по чашке черного кофе, и я буду тебе переводить последние известия из немецкой газеты.

Я замолчал и тихо поплелся за этим ублюдком, а он продолжал хвалиться.

— Сегодня, — говорил он, — мы покутим на славу.

Петька взял немецкую газету и стал тыкаться в ее страницы, как недельный кутенок. Мухи дохли от скуки, глядя на то, как этот поношенный лапоть радовался каждому найденному знакомому слову.

— Ты знаешь, как будет «хлеб» по-немецки? — спрашивал он. — «Хлеб» по-немецки будет «брот». Ты понимаешь, хлеб, и вдруг — брот. По-моему, хлеб на всех языках должен одним именем называться, потому что хлеб — это первая человеческая потребность, скажем, если я голодный, чтобы меня все народы понять могли.

— Эх ты, дырка на чулочной пятке, которую забыли заштопать! — крикнул я. — Смеешь ли ты, рохля, сменивший комфорт революционной теплушки на комнату с газом и паровым отоплением, говорить о народах?! Ты ж предатель, дорогой Петр. Предательство ходит по твоей квартире, это оно заставляет тебя тушить окурки о дно фарфоровых пепельниц. Предательство украшает стены твоего дома офсетными картинами из "Красной нивы" и заводит на ночь будильник под твоей подушкой.

Но он не унывал, В половине седьмого, когда мы выпили по второму стакану кофе, Петька встал и сказал:

— Ну вот, мы и повеселились. А теперь пойдем ко мне в гости. Я тебе покажу хорошие репродукции с картин Рубенса и познакомлю со своей немкой.

Я думал отказаться, но Петя так жалостливо взглянул на меня, что я пошел за ним, чтобы навсегда забыть о нашей дружбе. Ну, что говорить дальше? Петька оборудовал свою комнату по картинам из журнала женских мод. Здесь все стояло на месте, а на подушках виднелись даже чистые наволочки. Меня коробил этот порядок. И пока Петр Бирюков принимал свой вечерний душ, я излазил по всем закоулкам, чтобы хоть где-нибудь под кроватью споткнуться о привычки своего друга и обрести его вновь хоть в каком-нибудь старом оброненном окурке. Но под кроватью было чисто. В этой комнате имелись целые две пепельницы, и я должен был долго уговаривать себя, чтобы не потушить окурок о репродукции с картин Рубенса.

Без пяти семь Петька вышел из ванной. Он вытянулся на пружинной оттоманке и мягко сказал, обращаясь ко мне:

— Хорошо, Василий. Ты представить себе не можешь, как чистая и уютная комната дисциплинирует человека. Раньше, когда мы спали на холодных ящиках из вологодского леса, ни один комсорг в мире не смог бы заставить меня выучить и десятка немецких слов, а теперь…

Звонок у входной двери перебил Петра Бирюкова, и через несколько секунд я услышал в прихожей чопорное приветствие, сказанное низким грудным контральто.

"Брюнетка, — уверенно определил я. — Тридцать девять лет. Нос крючком, и вообще комод в юбке".

Петька входил в комнату с длинной немецкой фразой на устах. На этот раз я ошибся. Немка была приятной двадцатидвухлетней блондинкой, и лицо этой блондинки украшалось не крючком, а маленьким вздернутым носиком.

— Вы знакомьтесь с ним на русском языке, — предупредил Петька, — ибо друг мой спит до сих пор на использованной таре из-под станков первой пятилетки, а из западных языков предпочитает жаргон Марьиной Рощи.

Впервые за последнее десятилетие я не выдержал укоризненного взгляда молодой девушки и залился краской, как конторщик.

"Ах, чурбан, ах, старая ты туфля!" — подумал я и попрощался с Петькой.

С того дня я не могу найти себе места, — закончил Василий Науглов.

— То есть? — спросил я.

— Как только я ощутил на себе уничтожающий взгляд этой блондинки, я почувствовал какой-то озноб. Мне показалось, что где-то на большом танцевальном вечере с меня падают брюки, которые я так долго утюжил, и я стою перед всем миром с неприкрытыми волосатыми икрами. Взгляд этой девушки швырнул все мои разговоры об уюте и измене в мусорную корзину. И я понял, что чурбан и пустая посуда из-под парикмахерского одеколона вовсе не Петька Бирюков, а кто-то другой, на него не похожий.

1934 г.

НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ

Теплый весенний вечер спустился над затихавшим селом. Солнечный шар, перекатившись огненным ежом по небосводу, догорал, опустившись где-то за Миргородом. Из-за чернеющего леса уже выплывал надкусанный ломтик луны. Ломтик был таким веселым и аппетитным, точно его выпекли из сдобного теста, которое умела месить на шафране и прочих пряностях ворчливая бабка Оксана, мать колхозного кузнеца Тараса.

Яркие звезды рассыпались вокруг разрумяненного лика лупы легкими пампушечками, и на темном свинцовом зеркале пруда заструились маленькие золотистые ручейки. Наступил тот час, когда утомленные дневными трудами колхозники собрались у своих хат, под цветущими ветвями яблонь и груш, отдохнуть и побаловать себя стаканом, а то и двумя ароматного чая.

Уже самый нетерпеливый из стариков, Олесь Коротенко, отец красавицы Катерины, осторожно настраивал радиоприемник на одну из московских станций и ждал, поглядывая на своих гостей, когда эфир примчит к нему в сад звуки скрипок и виолончели. Но как раз в это время где-то вдали послышалось пение:

На вулицi скрипка грае,Бас гуде, вимовляеМене мати не пускае,До кужеля пригортае.А я прясти нездужаю,В мене ручоньки болять.Пусти мене, моя мамо,На вулицю погулять.

Это пел кузнец Тарас. Он аккомпанировал себе на мандолине и иногда даже притопывал. Кузнец дошел до школы. Он на минуту заглянул в окно освещенного класса. Здесь шли занятия комсомольской политшколы. За партами сидели десять девушек и старательно переписывали с доски в синие ученические тетрадки названия фабрик и заводов, выстроенных за годы первой пятилетки.

— Пятиричка, пятиричка, — сказал кузнец, поглядывая на Катерину, и с досадой бросил в окно веселый, вызывающий припев:

Ай ду-ду, ду-ду, ду-ду,Да кужеля не дойду.

— Это тебе, Катерина, поет Тарас, — сказали девушки.

Катерина вспыхнула, но постаралась сейчас же скрыть смущение. Она небрежно вытерла платком свои пальцы, запачканные мелом, и как бы мимоходом бросила подругам:

— Если не горд, пусть заходит до нас, а не схочет, может подождать и у калитки.

Девчата подошли к окну приглашать кузнеца в комнату, но тот вежливо отблагодарил их и остался стоять под белой благоухающей шапкой яблони, щедро залитой в этот вечер молочным светом луны и электричества.

— Эх, Катю, Катю! — тоскливо произнес кузнец.

Ему, конечно, очень хотелось зайти в светлый класс школы и послушать, о чем это рассказывает Катерина девчатам. Но гордость удерживала кузнеца. Дело в том, что в сельском комсомоле состояли только одни девчата. Двух парней девушки несколько месяцев назад проводили из села: конюха Ивана Пархидько в армию, а плугаря Сергея Барабася в Диканьскую МТС учиться на тракториста. И теперь девчата сами остались хозяйничать в организации. А за старшую у них была его Катерина. И вот, вместо того чтобы выйти к нему на свидание, она, словно нарочно, заставляет его целый час топтаться под окнами школы.