Рядом с нами - Семен Нариньяни

Но я, Наташа, понял, что комсомольский работник должен быть человеком любознательным и все время искать новое. Комсомольская работа позволяет мне повседневно бороться за социализм и на только что пущенном гиганте пятилетки, и на новостройке, и в колхозе, и в газете, и всюду в практической борьбе я пополняю свои знания. А что ты? Ты связала свою любознательность, законную любознательность комсомолки, узкими лентами конвейера. Твой мир будет ограничен стенами сборочного цеха какого-нибудь нового машиностроительного завода. Через год — другой ты уйдешь из вуза на завод и сама захлопнешь за собой дверь и большой мир. А выбраться из-за этой двери назад будет не так-то легко.

Ты, Наташа, в наши горячие дни берешь слишком скромную ношу на свои плечи. Кстати, о плечах. Разве ты когда-нибудь будешь знать, что, кроме твоих собственных плеч, существуют еще плечи паровозные, которые занимают иногда перегон в семьсот километров! Или, скажем, паровозы. Для тебя паровоз — это большой самовар на колесах, вся жизнь которого — простой баланс пара, а я знаю, что есть паровозы, которых зовут «яшками», паровозы «щуки», паровозы «овечки», паровозы «комсомольцы». Ты можешь, конечно, сказать: "Раз тебе, товарищ Волков, нравятся паровозы, ты и работай по-серьезному на железной дороге, глубже изучай технику этого дела". А зачем мне это? Ведь если я заберусь всерьез на паровоз, то земля всегда будет проноситься мимо меня, со всеми своими полями, лесами и заводами, а я этого не хочу. За эти два года я, например, узнал, что железнодорожники измеряют землю километрами, землекопы — кубометрами, а колхозники — гектарами, и я мерил землю всеми этими мерами. А чем ты измеряла землю, дорогая Наталья Федоровна? Ничем. Разве только газетными строчками. Кстати, знаешь ли ты, как набираются эти строчки? Не знаешь, так же, как не знал и я. Но теперь я знаю, ибо я несколько месяцев работал в комсомольской газете. Я научился собирать свои мысли в фразы и преподносить в статьях эти фразы читателю, а те строчки, которые нужно было оставить у него в памяти, я просто подчеркивал, ибо знал, что подчеркнутое всегда набирается в типографии курсивом.

Правда, пером я владею хуже Максима Горького, но у нас в районе не брезгают и этим, и мои статьи печатаются охотно. Вот вчера, например, я писал в газете о соревновании комсомольских ячеек на свиноводческих фермах. Единственным мерилом этого соревнования является «тонноопорос». А вот что такое тонноопорос, ты и не знаешь, и никакая математика, которую ты изучаешь в институте, тебе здесь не поможет. Никакой формулой тебе этого уравнения не решить, потому что само понятие «тонноопорос» родилось только на этих днях и ни в одном учебнике его еще не объяснили.

А ведь уравнение-то пустяковое, с двумя известными и одним неизвестным. Известно, что такое тонна, и известно, что такое опорос. А вот как, за что соревноваться, тебе и неизвестно, ибо ты в деревне не была и в нашей борьбе не участвовала.

Ты, может быть, назовешь меня верхоглядом, но я не верхогляд, я честно изучаю ту область работы, на которую меня посылают, изучаю так, как может изучать ее человек, находящийся в моем положении, а таких, как я, немало. Всех нас очень часто перебрасывают с одной работы на другую. Одни протестуют, другие, как я, нет. В смене обжитых мест есть своя прелесть. Благодаря частым переездам я много вижу и быстро ориентируюсь в совершенно новой для меня обстановке. По-моему, комсомольский работник именно таким и должен быть. А вот когда, уважаемая Наталья Федоровна, я захочу глубже изучить какую-нибудь область знаний, стать спецом, тогда я, значит, перешагну свой комсомольский возраст и должен буду изобретать причины, чтобы уйти из комсомольского комитета на учебу или на другую работу.

Вот как обстоит дело. Но ты, старушка, не отчаивайся за меня и не скучай, говорят, что скоро свидимся. Меня опять забирают в город, а на какую работу, точно не знаю.

За «тонноопорос» не ругайся — это сгоряча. Соревноваться за «тонноопорос» — это значит довести за полгода вес одного свиного выводка до тонны, а для этого за поросятами нужно хорошо ухаживать, сытно их кормить, купать, холить.

Ну, пока, привет ребятам.

Александр".

Письма Сашки и Наты попали к нам почти случайно. Так как эти письма представляют интерес, то мы и передаем их на суд читателей.

1932 г.

ТРУС

В этот день Федор Сараев решил сделать сюрприз своему другу. В пять вечера он поднялся из забоя, тщательно "вымылся в душевом комбинате и ушел из шахты метро. В шесть часов Сараев был уже у кассы Большого театра.

— Два билета пятнадцатого ряда, — сказал он и подумал: "А что, если Тесленко откажется слушать оперу?"

"Чепуха! Этого не будет, — ответил самому себе Федор. — "Пиковая дама", Пушкин, Чайковский, столетняя графиня… Я ему такое наговорю, что тут не откажешься".

До начала спектакля оставалось полтора часа, и так как Сараев не хотел опаздывать в театр, то он взял такси и помчался на шахту за своим другом.

Петра Тесленко в конторе начальника участка не оказалось.

— Он внизу, — сказал делопроизводитель, удивленно оглядывая праздничное одеяние сменного инженера.

Комсомолец Сараев не обратил внимания на этот удивленный взгляд. Он забыл о своих светлых шевровых полуботинках и новых брюках и пошел к клети, чтобы спуститься в забой. Ждать Тесленко в конторе не было времени — у ворот шахты стояло такси. Не успела клеть спуститься вниз, как Сараева окружили шахтеры.

— Товарищ инженер, — пожаловался бригадир кладчиков бута, — десятник Чурилов прекратил доставку кипятка. Самовольно! Занял клеть подъемом мусора.

— Как прекратил?! — возмутился Сараев и, обернувшись в сторону стволового, сказал: — Кипяток ждать не может, он стынет.

Горячая вода спускалась в шахту метро для разогрева песка, и так как по вине десятника подача кипятка прекратилась, то на самом ответственном объекте шахты — в калоттах — работа приостановилась.

Пока Сараев, прыгая через лужи, шел к месту бутовой кладки, десятник Чурилов поднял наверху целую бучу. Он вызвал к стволу главного инженера шахты Алексеева.

— Помогите, мне мешают работать!

Когда Сараев поднялся на-гора, следствие в конторе шло уже полным ходом.

— Кто позволил вам прекращать подачу мусора? — задал вопрос главный инженер.

— Я считал распоряжение десятника глупым, поэтому отменил его, — ответил Сараев.

— Десятник здесь ни при чем! — вспылил Алексеев. — Вы отменили мое распоряжение.

— В забое прекратилась разработка калотт, — пробовал оправдаться Сараев.

Но главный инженер, человек желчный и самолюбивый, перебил его и, повернувшись к Тесленко, сказал:

— Товарищ начальник участка! Почему вы разрешаете своим друзьям-приятелям опускаться в шахту в нетрезвом виде?

Нижняя губа Сараева запрыгала от негодования. Он был так ошеломлен, что не нашел даже слов для ответа. Он думал, что сейчас Тесленко заступится за него. Но тот даже не пошевельнулся. Он молча стоял перед главным инженером и смотрел себе под ноги.

— Что же вы молчите? — резко спросил Алексеев.

Тесленко не хотел портить отношений с главным инженером. Он подобострастно посмотрел на него и сказал:

— Сараев действительно нетрезв. Это бросилось в глаза даже делопроизводителю.

В маленькой комнатке конторы Сараеву стало жарко, тесно, и он вышел на улицу. У ворот стояло такси. Сараев влез в машину и через пять минут был уже у подъезда Большого театра.

— Вы бы почистились! — сказал шофер и, как бы извиняясь за это замечание, добавил: — Еле-еле успели, я уж думал, вы опоздаете.

— Вот тебе Пушкин, Чайковский и столетняя графиня! — сказал Сараев. И потом, словно вспомнив о чем-то гадком, он полез в карман, вытащил билеты, порвал их и пошел обратно на шахту, поговорить в парткоме.

Прошло два месяца. Ложное обвинение было в тот же злополучный вечер отведено, и Сараев по его просьбе был переведен на соседний участок к Кирюшкину.

Работать Сараеву на участке Тесленко не хотелось. Сараев мог простить Алексееву его раздражительность и вспыльчивость, забыть о глупом обвинении, возведенном на него главным инженером. Но простить Тесленко трусливую угодливость было невозможно.

Сараев, казалось, до самых последних дней своих готов был хранить презрение к бывшему другу.

В шахте метро шла упорная работа. Внизу, под сорокаметровой толщей Красноворотской площади, прокладывались первые штольни. Забойщики пробивались через юру, известняки, чтобы проложить дорогу вагонеткам с бетоном.

Федор Сараев шел со своими забойщиками навстречу рабочим четвертого участка. Шахта со дня на день ожидала соединения двух забоев. Сараев уже слышал через породу урчание перфораторов, он принимал поздравления от рабочих, но все это его не веселило. Ему было неприятно оттого, что навстречу ему по четвертому участку идет Тесленко.