Туманные аллеи - Алексей Иванович Слаповский

рожа не выскочила. Он говорит: я на это не обращаю внимания.

Одна продюсерша, Ада, сорок лет, костлявая, как сестра смерти, глаза несытые, сразу в него вцепилась:

– Не хотите у меня сниматься?

– То есть?

– Сериал про любовь. Сразу дам большую роль. У меня там есть роковой красавец, даже играть ничего не надо, просто – крупный план.

Он так усмехнулся:

– Значит, хотите меня снять?

Ада:

– Именно.

Спохватилась:

– Вы на что намекаете?

Он ей:

– Это вы намекаете, а я просто говорю. Нет, извините, я не снимаюсь и не хочу.

И спокойно поворачивается и уходит.

Я ему говорю:

– Надо же, у тебя чувство юмора и ирония имеются!

Он:

– К сожалению.

– Почему к сожалению?

– Ирония и чувство юмора – орудия черта. Хороший человек должен быть наивным и буквальным. Но я уже не смогу таким быть.

– Да брось, я вот ироничная, а все равно хорошая!

– Возможно.

В общем, не впечатлило его. Обратно едем мимо храма Христа Спасителя, он говорит:

– Зайдем?

Почему не зайти, у меня и платочек всегда на такой случай. Там продают платки, но я, если честно, брезгую. Мне кажется, они использованные продают. Постирают, погладят, и заново. А кто знает, может, его на похоронах носили?

Зашли. Я крещусь, кланяюсь, а он – как столб. Только смотрит.

Вышли, я спрашиваю:

– Не поняла, если ты не верующий, зачем мы зашли?

– Почему не верующий? Я верующий.

– Но ты даже не крестился!

– Когда я крещусь, то чувствую, что лицемерю. И злые чувства у меня. Смотрю, а сам думаю: мишура, позолота, фальшь, Богу надо скромнее служить.

– Согласна на все сто, но не нам решать.

– Это правда. И все внешнее – ерунда, не надо обращать внимания. Но я обращаю. Из-за этого мне и стыдно. А ты, значит, православная?

– Конечно. Православие, самодержавие, народность – наше все.

– Смеешься? А я вот всерьез считаю, что власть от Бога. Наказание нам. И протестовать против наказания бессмысленно.

– Господи, да эта власть скоро сдуется или сама себя съест, я вообще об этом не думаю!

– А я думаю. У меня много злых мыслей. Поэтому я не могу воцерковиться. Там же – исповедь, причастие. Если я скажу батюшке, что думаю, он меня к причастию не допустит. И к дьяволу пошлет.

– А что за мысли? Если вкратце?

– Что Бог един для всех, а разделение на религии люди придумали.

– Теория известная. И?

– Но люди все-таки объединяются в группы. Возможно, они ошибаются в своих религиях. Но не боятся заблудиться. Не боятся быть глупыми, довериться Богу. А я, получается, умней всех. Это гордыня.

– Ладно. Гордыня ужинать не мешает?

– Я же не аскет какой-то. И не надо смотреть на меня как на ненормального. Я очень нормальный. Даже слишком.

– Что слишком – это точно.

Заехали в одно местечко с танцполом. Поужинали, я позвала его потанцевать. И в близком контакте чувствую, что мальчик-то мой – не мальчик, а еще какой мужчина. Мужчинище! Очень, знаете, ощутительно. Он отодвигается, а я нарочно – к нему. Он говорит:

– Дразнишь?

– Конечно.

– Это моя беда. Не могу удержаться. Неконтролируемая реакция.

Твою-то мать, девушки, вы это слышали? Другие виагру пьют горстями, чтобы появились признаки жизни, а для него, видите ли, беда!

Ладно, поехали домой. Я приняла душ и приняла меры, чтобы заснуть спокойно, ну, вы понимаете, сама себя приласкала, сироту. И легла. Вижу третий сон Веры Павловны и что-то слышу. Просыпаюсь, он сидит рядом и смотрит.

– Ты чего?

– Любуюсь. Ты прекрасна.

– Знаю. Спать не пора?

– Не могу. У меня не только злые мысли, у меня еще и грязные мысли. Насчет тебя.

– Постой, не так быстро, дай запишу. Мне никто таких комплиментов не отваливал. Грязные мысли насчет меня – обворожительно! А конкретней?

– Я бы тебя хотел поиметь и удушить. Ты во мне что-то животное вызываешь.

– Мне в полицию позвонить? Хотя, учти, я уроки крав-мага брала, израильская боевая система самообороны, специально для женщин. Одним ударом могу выключить до смерти. Лучше не рискуй.

– Не собираюсь. Если я с тобой буду, я стану таким, как ты. А я не хочу.

– И еще раз спасибо! И вот что, с утра возьму тебе билет и езжай-ка ты домой. В деревню, в глушь, в Саратов.

– Да, конечно. Ты потрясающая. Ты – само зло.

И ушел почивать. Я лежу, не знаю, плакать или смеяться. Может, он просто псих? Это многое объясняет.

И тут он вдруг возвращается. Говорит:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Я не сумасшедший. Просто я все воспринимаю слишком серьезно. Все свои мысли. И еще: какое я право имею осуждать тебя?

– Да, кстати, хотелось бы понять. И заодно – за что?

– Ни за что. И никакого права. Я в сто раз хуже тебя. Потому что ты равна сама себе, а я себя придумываю. У меня правая рука всегда знает, что делает левая. Но я при этом боюсь себе честно признаться в том, чего я хочу.

– Да ты уже признался. Удушить меня.

– Это я накручиваю. Не хочу душить, просто тебя хочу. До тоски. Как только увидел, сразу захотел.

Стоит такой в свете луны, невозможно красивый, но бледный как труп. А с трупом как-то не того, даже если это будет труп Брэда Питта. И весь трясется. Думаю, как бы чего не учудил. Говорю:

– Иди в кухню, я сейчас.

Он пошел, я за ним. Наливаю ему полный стакан водки:

– Пей. И будем говорить.

Он:

– Я не пью.

– Лучше всех хочешь быть? А ты будь как люди. Кто не падает, тот не встает. Смири гордыню, пей.

Он выпил – как отраву. Будто сейчас выпьет и умрет. Поэтому, может, и решился. Я ему сразу еще. И закуски. В том числе мясной рулет. Он даже не заметил.

Конечно, никакого разговора не было, я его водкой нейтрализовала, он заснул на диванчике в кухне.

А утром я его отправила домой.

Потом говорила с семиюродной, посоветовала найти хорошего психотерапевта или психиатра. Она говорит: уже находила, три профессора с ним беседовали, все трое потом сказали, что он вполне нормальный, а вот они чувствуют себя после разговора с ним слегка чокнутыми. Потому что у него страшное обаяние, любого может переубедить.

Это да. Если бы не мой опыт и ум, он бы и на меня подействовал.

Через полгода узнаю, что он уехал в Сибирь, в общину самозванца Виссариона.

Я ничего другого и не ожидала.

Но, когда вспоминаю о нем, жалко ужасно,