И оживут слова (СИ) - Способина Наталья "Ledi Fiona"

И только от души хлопнув дверью в покои Всемилы, я поняла, что так и не сказала ему о том, что Ярослава не было ночью с другими стражниками. И что он, скорее всего, и был тем, кого Альгидрас не смог рассмотреть в темноте. Но выходить на поиски хванца я уже не стала. Я ведь и так уже предупредила его о Ярославе? Он же будет осторожен? И я впредь тоже буду осторожна. Присев на сундук, я постаралась успокоиться. Ну что я завелась так из-за слов какого-то мальчишки?! Да плевать мне на него и на его мнение! Пусть себе думает, что хочет!

Неожиданно я осознала, что в какой-то момент перестала чувствовать его эмоции. И началось это еще в доме Радима. Стоило нам остаться наедине, как все прекратилось! Я покачала головой, послушно добавляя еще одну загадку в общую копилку.

Сидя на кованом сундуке в спальне Всемилы, я вдруг отчетливо поняла, что не солгала Альгидрасу. Я действительно сделаю все, что будет в моих силах, чтобы защитить Радима. Я не знаю, зачем Мирозданию понадобилось приводить в этот мир двух Прядущих для одного Радима, но, выходит, в этом есть смысл. Выходит, Радим важен для этого мира.

Сняв нарядный браслет, я положила его на подоконник, потерла запястье и подумала, что моя прежняя жизнь тускнеет и выцветает, точно старый снимок. Я уже привыкла быть здесь. Я уже по уши втянута в проблемы этого мира, и он давно перестал казаться мне выдуманным. У меня даже появились люди, чье мнение мне важно.

А что если в том, старом, мире, меня больше нет и не будет? Вдруг я никогда не вернусь туда? До этой минуты я старалась не думать о подобном. Я верила, что вот-вот случится чудо и я вернусь домой. Я назначала ответственным за чудо то Улеба, то Злату, то Альгидраса… А последний вдруг расставил все по своим местам. И я не была уверена, что все это мне нравится. Я прижала ладони к лицу и всхлипнула. Я совсем не собиралась плакать, но внезапно разревелась в голос. Это были слезы усталости, обиды, непонимания, а еще страха. Я ведь ничего не знала о своем будущем. Да что там будущее! Я ничего не знала даже о прошлом девушки, на чьем месте оказалась.

Я попыталась успокоиться и взять себя в руки. Нужно искать плюсы. У меня здесь есть люди, которым я дорога и которые, как бы странно это ни звучало, дороги мне. У меня вон даже романтическое приключение вчера было. Я усмехнулась сквозь слезы, вспомнив поцелуй с Миролюбом, и стала вытирать рукавом глаза, да так и застыла на середине движения.

«Никогда больше не ходи одна потемну! А уж коль фонари не горят…».

Так сказал Миролюб утром. Я посмотрела на противоположную стену, словно могла увидеть там ответ на вопрос, как он мог знать, что фонари на улице Добронеги ночью не горели, если об этом знали я, Радим, Альгидрас и двое дружинников, которым велено было молчать?

Ярослав служит княжичу… Так сказал Альгидрас. А еще сказал, что не всяк, кто целует, вправду добра хочет.

***

«Все знали, что ее имя Элина, но никто никогда не называл ее по имени, не обращался к ней, не думал о ней, вспоминая только тогда, когда случалась беда, когда стучали топоры, готовя погребальные костры. Тогда хваны, как и прочие, звали Ту, что не с людьми. И она приходила, чтобы забрать еще одну жизнь.

Она служила Богам, и Боги вершили ее судьбу. Люди же, повстречавшись с ней, отводили взгляд и говорили тихо, потому что Боги слышали ее ушами и видели ее глазами. И страшно было любому смертному смотреть в глаза Богов. Потому-то и отводили взгляды. И староста хванов отводил… до поры.

Она появилась на острове волей Богов. Ее, совсем девчонку, выбросило на берег во время шторма. Обломков лодки так и не нашли. Сама она ничего не помнила о своей прошлой жизни, кроме имени. Главный Жрец посчитал, что это знак, и девочку отдали в воспитанницы Той, что не с людьми. И впервые выпив зелье, она навек отреклась от прошлого и от будущего, став той, что исполняет волю Богов.

Она жила в маленьком доме на краю утеса. К ее дому вела узкая тропка, петлявшая меж острых камней, и страшнее той тропки не было дороги для хванца. Потому-то каждая мать и шептала в темноте своему расшалившемуся чаду: «Тех, кто не хочет спать, уводит в свой дом Та, что не с людьми, по своей крутой тропке».

И пусть еще ни один ребенок не ступил на ту тропку да не пропал, шалун неизменно затихал и успокаивался.

Только однажды в деревне поднялся переполох, когда пропала старшая дочь кузнеца — Альмира. Девочку искали целый день. Главный Жрец сказал, что малышка жива, да только странное дело, — словно сквозь землю провалилась маленькая хохотушка. Еще с утра увязалась за отцом в кузню, но стоило оставить ее без пригляду — точно волны с берега слизали. Уж и на море думали. Да не забирает море хванов — уговор у них с морем вековой. И Главный Жрец, положив ладонь на волны, ответил:

— У моря ее нет, на суше ищите.

А перед закатом по каменистой тропке спустилась Та, что с не людьми. В последние месяцы в деревню на призыв Жреца спускалась та, что была моложе. Старую, видно, Боги к себе призвали. Староста хванов утер со лба пот и посмотрел на тонкую фигуру на тропке. Фигура ловко огибала камни и точно летела на фоне раскрашенного красным неба. Староста услышал негромкий вскрик матери Альмиры и тут же понял, отчего. Та, что не с людьми, несла на руках девочку. Живую и… смеющуюся так же, как смеялась Альмира на руках у собственной матери. И застыли хваны, точно громом пораженные. Той, что не с людьми, нет дела до людей. Та, что не с людьми, не могла, не смела спускаться в деревню без зова…

Староста хванов вышел вперед. Кому, как не ему, было принимать на себя волю Богов? Он привычно отвел взгляд и протянул руки забрать девочку, уже понимая, что теперь именно ему придется решать, как дальше жить этой девочке, побывавшей на руках Той, что не с людьми, и вернувшейся в семью живой. И он бы так и принял ребенка и ушел бы в дом отца Альмиры — сидеть за дубовым столом да думать, как быть дальше, пока мать будет хлопотать над своей найденкой, да только услышал негромкое:

— Она потерялась, староста. Скажи ее матери, что негоже терять своих детей.

Голос был мелодичный, точно колокольчики вздрогнули и зазвенели. И староста сам вздрогнул, точно те колокольчики, и поднял взгляд. И пропал. Принимая из рук Той, что не с людьми, маленькую Альмиру, староста хванов вдруг подумал, что у людей не бывает таких серых глаз. Точно грозовые тучи. А еще подумал, что зря он не рассмотрел толком девчонку, подобранную когда-то на берегу. Сейчас бы знал, были ли эти глаза всегда такого диковинного цвета или же это потому, что теперь ими смотрели на смертных Боги. А еще почему-то вспомнил, что этим же самым звонким голоском она когда-то сказала, что ее зовут Элина. На ритуалах ее голос звучал иначе: глуше, тягучее, точно смола, в которую влип и из которой уже не вырваться. И оттого было страшно, и отпускало только, когда она снова уходила по своей тропке вверх на утес.

— Я скажу, — пообещал он, желая и не смея отвести взгляд.

И тогда снова случилось то, чего не могло случиться. Та, что не с людьми, улыбнулась. Так светло, что ему захотелось зажмуриться. И отступая, староста хванов подумал, что Боги верно смеются над ним, раз позволили это увидеть. Да не просто увидеть — на век запомнить.

И не было хванца, который не сказал после, что староста лишился разума. А ведь вправду лишился, иначе как посмел подумать, что Та, что не с людьми, не должна быть и с Богами — только с ним.

И не стало для него роднее дороги, чем тропка с острыми камнями, что вела на проклятый утес. Староста хванов мог пройти по ней с закрытыми глазами, потому что сотни раз бежал на утес, не разбирая дороги, не страшась камней. И чаще всего делал это после захода солнца, чтобы дневное светило не видело его позора. И хотел бы сказать себе «Хватит! Опомнись!», да не выходило. Главный Жрец, коснувшись рукой Священного Шара, сказал: «Ты одурманен! Изгони ее, иначе накличешь беду на весь род!» Но он только мотал головой, и молил Священный Шар сжалиться и не заставлять его отказываться от нее. И самому было страшно от тех мыслей, потому что не юнцом он был — сорок весен уж минуло, да ничего с собой поделать не мог. И знал, что всяк на него смотрит да о его позоре догадывается, но видно впрямь одурманен был глазами, голосом, руками. Так одурманен, что дышать без нее не мог. И велел Жрецу не говорить больше ни слова об этом — он свой выбор сделал. Жрец не стал больше касаться Священного Шара, только вздохнул и посмотрел в глаза.