Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

Как и следовало, в начале пира Ксении пришлось выйти из женского терема, чтобы приветствовать их в усадьбе. Она поклонилась им в пояс, а после заняла свое место у дверей горницы, где и принимала целования гостей и их поклоны. Благо, гостей было мало, и ей не пришлось долго стоять на своем месте, ведь в горнице довольно скоро стало душно, и она вся взмокла под своими одеждами, богато подбитыми мехом соболя.

Наконец принесли чарку, которой должен был начаться пир, и согласно обычаю Ксения отпила из нее после знака Северского, а после передала гостям, чувствуя, как идет кругом голова от хмельного меда, что был в чаше. Уже уходя, кладя последний поклон гостям, Ксения кинула взгляд на рассаживающихся по местам мужчин и удивилась, не приметив среди них сотника Северского, Владомира. А ведь тот был головным ловчим на гоне, и его отсутствие выглядело странно ныне.

Но она совсем позабыла об этом, спеша в свой терем, чтобы скинуть с себя теплые одежды, смыть с себя пот прохладной водой. Вспомнить о нем Ксении довелось только спустя несколько дней. В усадьбе все это время не стихали пиры, ведь из-за дождя охоты пришлось проводить поблизости от усадьбы, да и то редко. В основном, мужчины были заняты пирами, что шли с полудня до самой темноты, и заканчивались только тогда, когда последний стойкий гость падал без чувств от выпитого. На удивление в этот раз празднества эти происходили тише: было мало ссор и драк, не шумели приезжие слуги, реже гости просили играть потешников {6}, занятые разговорами о Смуте на земле русской и о будущем дне.

Настал девятый день со дня погребения Марфуты, и Ксения, повязав на голову ставшим таким привычным уже черный плат, пошла в избу сотника, где собрались помянуть в очередной раз покойницу. В темноте сруба она не сразу разглядела, что во главе стола сидит только свекровь Марфуты, а вдовца же нет. Так и не дождавшись его прихода, Ксения ушла к себе, трижды отведав кутьи и перекрестившись на образа в углу избы. Словно что-то гнало ее обратно в терем, что-то гнало ее разузнать, где сотник боярский и отчего он не был на поминании усопшей жены своей. Что-то, неприятно холодившее душу…

Ксения так и не успела послать узнать, где сотник боярский. Едва она приказала одной из девок поискать его в усадьбе, как та вдруг побледнела, еле сдерживая слезы, кусая губу в волнении.

— Нет его, боярыня, в усадьбе, негоже искать его, — проговорила та, заламывая руки. — Ушел он четвертого дня как. И людей с собой взял. И мужа моего увел.

— Куда ушел? — похолодела Ксения, пошатнувшись, вцепилась в спинку стула, что рядом стоял, чтобы не упасть. — Куда? На гон ушел?

— Да какой там гон! Не ведаю, куда ушли, боярыня, но Федуня мой сказал, что ненадолго отлучается. Пяток дней туда, пяток обратно, сказал.

Пяток дней! Ровно столько, сколько галопом ехать до границы, без привалов дневных. Возможно ли? По воде плыть на веслах намного дольше, да еще и без сил ляхи совсем. И дождь поливает неустанно вот уже несколько дней. Сердце Ксении сжалось. Нет! Быть того, не может! Он же клялся! Памятью отца клялся!

Ноги сами понесли прочь из терема. Зашумели позади девки, явно не ожидавшие от нее такой прыти, сумели догнать ее только на заднем дворе у конюшен, где Северский показывал некоторым гостям, сумевшим пробудиться до полудня и не страдавшим при этом головной болью, приплод этого года. Он сразу же увидел ее, едва она ступила на двор, запыхавшаяся от бега по ступенькам терема, белая лицом на фоне темной ткани плата.

— Стряслось что, Ксеня? — метнулся Матвей к ней навстречу, перехватывая ее прежде, чем она подойдет к конюшням. Она подняла на него глаза, полные ненависти и боли, схватилась изо всех сил за шелк его кафтана, сминая его.

— Где Владомир? — прошипела она, и он замер на месте. А потом вцепился в ее пальцы, оторвал их от своего кафтана.

— Владомир месть свою вершит, — медленно произнес Северский, и Ксения прикрыла глаза на миг, не в силах даже вдохнуть — такова была боль, что острой иглой кольнула сердце. — Его право! Я не в силах был его держать от того. Иди в терем, Никитична! — приказал он ей твердо и даже с силой толкнул в сторону дома. — Не позорь перед людьми! Пошла!

Служанки, заметив, что боярин весьма зол, даже побелел весь от гнева, быстро подбежали к Ксении, потянули за собой в терем. А та и не сопротивлялась, подчинилась им. Села в тереме за пяльцы да так и сидела, уставившись в пустоту перед собой. Ни говорила, ни отвечала на робкие вопросы прислужниц, даже глазами, казалось, не моргала. Так и молчала весь день до вечернего моления. Только там вдруг заговорила что-то себе под нос, кладя неистово поклоны, пугая своих служанок таким усердием.

Так и повелось отныне в женском тереме: после утреннего туалета и скудной трапезы шла боярыня в церковь на службу, а после возвращалась в дом, отдавала приказы дворовым и поднималась в светлицу за работу. Стежок за стежком, стежок за стежком… И снова моление, на этот раз вечернее, а не утреннее, а после укладывались на сон в спаленке. Иногда служанки, проснувшись среди ночи, слушали, как умоляет боярыня, кладя поклоны перед образами, срываясь изредка на глухие рыдания, как повторяет только одно слово: «Защити! Защити! Защити!»

Вскоре наступили Калинники. Разъехались по своим вотчинам гости, предоставив Северскому возможность наконец-то подняться к жене в терем. Он уже был наслышан о странном поведении Ксении — об том не шептался только ленивый ныне, и эти слухи рвали ему душу. А уж вид Ксении — такой безвольной, такой притихшей, и вовсе едва не заставил его закричать в голос, тряхнуть ее хорошенько, чтобы пришла в себя. Неужто не понимает, как больно ему ныне видеть ее такой? Неужто не понимает, что только убеждает его в правильности решения, принятого после разговора с одной из служанок жены? На этом свете может остаться только один из мужчин, что познали Ксению. И уж тем паче, нет места в этом мире тому, кто мешает Северскому…

Но он не стал говорить о том Ксении, просто приходил к ней каждый вечер в терем, садился напротив нее и наблюдал за ее работой. Быстро суетятся пальчики, мелькает игла. Стежок к стежку, стежок к стежку. Белая повязка на одной из ладоней — словно памятка ему. Склонена голова в черном плате над полотном, растянутом на пальцах, иногда срывается со щеки тяжелая слеза, расплывается пятном на белом шелке.

Она забудет. Она непременно забудет. И все тогда будет хорошо, верно? Главное убрать того, кто стоит между ними, ведь именно это мешает. Только это. И Матвей сидел напротив нее до вечерней молитвы, а потом поднимался и уходил в образную, по пути целуя жену в холодную щеку, зная, что она будет молиться ныне снова за того, другого, греша при этом, ведь тот латинянин. И ее молитвы не будут услышаны Господом, ибо это молитва за еретика, за нехристя папского. Он знал это, он верил.

Заславскому не уйти живым из земли русской. Он прочитал это в глазах Владомира, когда тот уезжал из усадьбы. Уж слишком горяча была ненависть, горевшая во взгляде сотника, слишком сильно сжимали руки поводья коня.

Он знал это задолго до того, как за седмицу до нового года в ворота усадьбы стукнул кулак, и голос Владомира крикнул из-за дубовых створок: «Господи Иисусе, помилуй нас!», а голос сторожевого откликнулся со стены: «Аминь!». Заскрипели створки, пропуская внутрь усадьбы сотника, ведущего за собой коня на поводу. Поперек крупа животного висело тело человеческое, покрытое попоной от дождя, капли которого так и барабанили по плотной ткани.

Побежал от ворот к усадебному дому малец. Он не добежал до терема, как принялся кричать в нетерпении весть, что нес хозяину.

— Владомир! Сотник Владомир вернулся! Сотник Владомир вернулся!

Тонкие пальцы в тот же миг резко потянули вверх иглу, завершив очередной стежок, но вниз не опустились к полотну, а поднимались все выше и выше, словно позабыли порядок работы. Натянулась шелковая нить до упора, будто струна тонкая на скрипели. А после, не выдержала нить силы, с которой тянули ее от полотна, оборвалась…