Лицом к лицу - Александр Лебеденко

— Ну ладно, — протянул Алексей руку Дмитрию Александровичу. — Спасибо вам. Если бы все наши партийцы были в сборе, ничего этого не случилось бы.

Разговор не понравился Сверчкову. Он мешал ему чувствовать себя триумфатором. Впрочем, для председателя партийной организаций недоверие — необходимая добродетель. И еще взоры, которые бросает этот увалень на Веру. Здесь не без ревности, утешал себя Дмитрий Александрович.

Любовные дела Сверчкова не ладились. Катька была назойлива и груба. Ореол известной на всю округу спекулянтки смущал Сверчкова. Он делал вид, что Катька для него квартирная хозяйка, не больше. Но Катька слишком охотно афишировала свою связь «с благородным». Сам Сверчков определял свое отношение к ней словом «похоть». В ночные часы он мечтал теперь о большом чувстве, которое захватило бы целиком, которое можно увезти с собой на фронт, как увозят ладанку с землей родины.

Длительная, глубокая взволнованность не проходила, но надежда не покидала Сверчкова. Теплилась она и теперь и связана была с Верой. О ней он мечтал в утренние часы, когда наливается тело силой нового дня, когда таким легким и возможным кажется поцеловать самую гордую женщину и бросить вызов самоуверенному врагу.

Наедине с Верой он принимал позу бескорыстного друга, может быть инстинктивно чувствуя, что таким путем он ближе всего может подойти к сердцу девушки, глубже всего заглянуть в ее мысли.

Девушка казалась настороженной, пугливой — роман мог последовать только после длительной увертюры. Но дни были насыщены событиями, а запасной дивизион для того и существовал, чтобы формировать и двигать на фронт новые и новые части.

Прочитав приказ о формировании отдельной батареи, Сверчков решил проситься на фронт.

Легко оттолкнуться от негостеприимного берега. Решение это далось без труда. Чего стоит одна возможность расстаться без скандала с Катькой. Попросту на время надо было лечь в дрейф — складывались паруса и закреплялся руль.

Газеты сообщали о новых и новых фронтах. Они вспыхивали и затухали, как зарницы, на горизонтах Республики. Классовая ненависть текла по стране, как река в песках пустыни, то вырываясь наружу, разливаясь в бурные озера, то пряча свои волны в залегшие глубокими подушками барханы. Но контуры отечественной Вандеи уже выступали на картах. Подальше от рабочих центров, поближе к казачьим станицам, к дальнобойным пушкам союзнических флотов собирались те, кто решил с оружием в руках затеять спор с новой властью. По северокавказским полям, по уральским лощинам, по калмыцким, приволжским степям с переменным успехом гонялись друг за другом белые и красные полки и отряды. Союзники, покончив с германским блоком, готовы были выбросить десанты на берега всех российских морей. Флаг Соединенного Королевства, звездные вымпелы «великой заокеанской демократии», восходящее солнце можно было видеть в гаванях Одессы, Владивостока, Архангельска и Онеги. Недобрый ветер развевал их складки. Пушки и прожекторы всюду были наведены на погасившие огни насторожившиеся берега.

Под самым Питером в боях и политических интригах решалась судьба прибалтийских провинций. Германская республика не спешила уводить отсюда свои войска. Ее не торопили союзники, предпочитавшие германских оккупантов большевикам. Но ее поторопили германские солдаты, стремившиеся домой в деревни, на фабрики, на улицы немецких городов, где начинался более существенный спор. Эрзац германской армии, бермонт-аваловские отряды маршировали к Риге, стремясь восстановить баронскую власть и владения. Провозгласив независимость, подтвержденную Всероссийским ЦИКом, дрались со своей буржуазией красные латыши и эстонцы, поддержанные всей Республикой Советов. Финские помещики и фабриканты, задушив с германской помощью свою революцию, предлагали только что испытанную палаческую солидарность собратьям с южного берега Финского залива. Англия, послав корабли в Ревель, внезапно стала балтийской державой, с планами, далеко превышавшими возможности своего истощенного войной народа. Сверчков не пылал стремлением сразиться с врагами большевиков. Реакцию он ненавидел искренне, но удивительно абстрактно. Так можно не любить ночь, сырость или мороз. Но не станешь же громить их кулаком. Жизнь не успела подставить на место этого понятия отчетливые до личной боли и обиды образы людей. Пшюты, офицеры, чиновники, бурбоны; чванливые товарищи по университету с карманными деньгами и видами на будущее; вызывавший его повесткой помощник пристава, пропитанный запахом водки; посадивший его за отсутствие шашки на гауптвахту казанский самодур Сандецкий и, наконец, идиотический царь, живое издевательство над страной, — все это было мерзко и противно, но существовало где-то сбоку, не заслоняя сверчковские горизонты. Предполагалось прожить, не спугивая слишком резкими движениями собственный душевный мир, со страстями благородными, но не перехлестывающими через воздвигнутые веками решетки законов и нравов.

Оставаясь в запасном дивизионе, Сверчков получил бы батарею, теперь он пойдет младшим инструктором. Пускай другие кичатся своими знаниями и несут ответственность. Вот если на фронте, втянувшись в борьбу, почувствует врага, тогда он согласен показать, как надо вести огонь. Он рисовал себе картину боев и переходов, в которых он, опытный стрелок и командир, будет держать себя спокойно и корректно, заслужит уважение солдат и командиров, но будет замкнут и далек в своих внутренних переживаниях. Тень чайльд-гарольдова плаща витала над этими мечтами. Он подал заявление Малиновскому, и тот немедленно наложил резолюцию: «Удовлетворить».

Ленивым взором следил Сверчков за борьбой вокруг нового формирования. Она велась исподтишка и походила на деловитую, повседневную работу. Он подозревал уязвленные самолюбия, но не догадывался о более тайной и опасной игре.

Синьков, которого намечали командиром новой батареи, принимал заявления от старых своих солдат, оказавшихся в различных частях Питерского гарнизона. Малиновский сбывал в батарею неугодных ему инструкторов. Черных подбирал коллектив. Каждый под лозунгом борьбы за боеспособную и подвижную часть действовал в своих интересах.

Опыт восемнадцатого года предостерегал Сверчкова от легкомысленных решений и подозрительных знакомств. За каждым углом могли таиться заговоры и просто темные дела. К тому же и чайльд-гарольдов плащ манил своей горделивой уединенностью. В новой батарее Сверчков не ждал встретить ни друзей, ни врагов. Неясными ему казались мысли и взгляды будущих соратников. Сам полный неустойчивых взглядов, он принимал на веру незавершенность, случайность, шаткость настроений у других. Ему казалось, что, вооруженный университетским курсом гуманитарных наук, с живой способностью излагать любые мысли, он займет среди них место суперарбитра, беспристрастный, спокойный, замкнутый в себе, как замыкается мудрец, попавший в среду обыденных людей.

В основном комсостав будущей батареи был уже намечен.

Помощник командира батареи Карасев медлителен и молчалив. Службист, любитель трубки и преферанса до утра.

Инструкторы первой батареи Климчук и Веселовский надели погоны прапорщика за несколько дней до той ночи, в которую вся императорская армия разучилась отдавать честь, петь «Спаси, господи», громко заговорила о свободе и украсилась красными бантами. Они приняли революцию как назначение на новый фронт. Погоны и звездочки утратили для них свой смысл, так и не успев обольстить. Климчук был сыном врача, Веселовский — учителя. Они кончили одну и ту же гимназию и еще в юности, правда робко, на ощупь, пытались сблизиться с рабочим движением. В семнадцатом году они больше митинговали, чем командовали, и, кажется, ни разу не успели сказать солдату «ты». Красная Армия была для них прямым продолжением их короткой военной службы. Менялась обстановка, менялись приказы, менялся быт — менялись и они, их отношение к событиям, к войне и революции. Сверчков заметил, что они исправно посещают открытые заседания коллектива и по вечерам вместе с красноармейцами заходят на танцульки в рабочие клубы.

Еще были два краскома: Крамарев и Султанов. Еврей и татарин. Оба — члены партии. Крамарев — ученик часовщика из Могилева, Султанов — столяр с остекленевшей кожей на концах пальцев. Это были только что выпущенные курсанты, сразу же попавшие в водоворот событий, какой не снился ни одному царскому подпоручику. Синьков и Алексей предложили им нагрузку, каждый по своей линии. Но они гордились званием краскомов и согласны были платить за него работой за себя и за других. У Крамарева была повреждена рука — память и орден прошлого, глухих местечковых погромов. Рана то заживала, то снова давала знать о себе. Он старался делать все здоровой рукой, чтоб его не приняли за инвалида. Легко было уследить, как он то и дело меняет гримасу боли на маску деланного смеха.