На краю одиночества (СИ) - Демина Карина

Марию?

Васина? Тот бы стоял до последнего. Он слишком привык держать границы, чтобы взять и пропустить кого-то. А ту девочку, которую он притащил? Ее имя так и не вспомнилось.

Мальчишек?

Сомнительно.

– Не злись, – попросила Анна и села рядом. Она взяла Глеба за руку, а руку прижала к щеке. – Я понимаю… все понимаю… но они уже наказаны. А их родня не виновата. Еще суд предстоит, но Никанор сказал, что мы присутствовать не обязаны, что хватит свидетельских показаний.

– Не злюсь. На тебя невозможно злиться.

– Ты просто не пробовал.

– И не собираюсь.

– Хорошо.

Теплая щека, бархатная.

– А еще я испугалась, когда ты умер. Сильно.

– Прости.

– Не прощу, – Анна покачала головой и добавила. – Не сразу…

– Я буду стараться.

– Не умереть?

– И это тоже.

– Хорошо.

Ею легко любоваться. И возможно, как-нибудь потом, однажды в будущем, Глеб вспомнит о красках. Для Анны он возьмет акварель, легкую и летящую.

По-летнему теплую.

И да, чтобы с запахом меда.

…и быть может, вспомнит, что…

Скрипнула дверь, как показалось, на редкость неодобрительно.

– Прошу прощения, – Василиса Дормидонтовна, старейшая в местечковом госпитале, который вдруг оказался слишком мал, чтобы вместить всех пострадавших той проклятой ночью, сестра милосердия имела обыкновение двигаться медленно, каждым жестом своим показывая, что уж ей-то спешить совершенно некуда. И остальным не след.

От спешки беды одни.

И несварение.

Она была солидна и обильна телом. А потому внушала уважение куда большее, нежели худощавый и дерганый Иван Лаврентьевич, служивший тут же целителем.

– Однако же больному отдыхать пора…

…под неодобрительное ворчание женщины столь огромной, что в голову лезли мысли о нечеловеческом ее происхождении, Анна покинула палату.

Она вернется завтра.

И послезавтра.

И потом снова. И будет возвращаться, пока Глеба, наконец, не отпустят.

– Совсем стыд потеряла… – Василиса Дормидонтовна отличалась тем характерным упрямством, которое порой граничило с глупостью. Впрочем, Анна сделала вид, что не услышала.

Не хватало тратить силы…

Пригодятся.

Анна направилась не к выходу, но спустилась на первый этаж, минула охрану, приставленную к лестнице, что вела в подвал.

Остановилась, делая вдох.

Замерла в надежде, что вот сейчас ее остановят. Спросят, что ей нужно и нужно ли, а она… она вряд ли сумеет объяснить, потому как сама толком не понимает, что делает здесь.

На подвал лета не хватило.

Оно осталось там, в просторной палате Глеба, привязанное к цветам и солнцу. А здесь было прохладно. Каменная кладка блестела слезой. А нити заклятий, вплетенные в нее, шевелились, будто живые. Отчасти живыми они и были. Вот коснулись Анны и отступили, признавая ее право быть здесь.

И ниже.

…прежде подвалы использовали для целей куда как мирных.

Запах квашеной капусты въелся в камень. И еще колбас. А что, тихо, прохладно, весьма подходяще для кладовой, пусть и от кухни далековато.

Дорогу перегородила сломанная тумба.

– Явилась-таки? – поинтересовался Дед, тумбу оседлавший, он ковырялся в ногтях ржавым скальпелем и, стоило признать, выглядел весьма соответствующе этому месту.

Светляки, конечно, поставили, но… тускло.

Тесно.

Мрачно.

– Не стоило?

– Это уж тебе решать, стоило или нет, – Дед отложил скальпель. – Но лучше, чтоб ты. Женщины мудрее мужчин. И видят больше. И понимают… с твоего-то станется жалостью проникнуться, а от жалости один вред.

– Стало быть я…

– Ты женщина. И она женщина… была.

…эту комнату попытались облагородить, но не вышло. Темные стены, пусть и очищенные от плесени – запах ее ощущался довольно-таки явно, – остались темны, а ковер на полу не спасал от холода. Железная кровать, прикрученная к стене, гляделась едва ли не орудием пытки.

Помимо кровати здесь нашлось место и крохотному столику.

Стулу.

Ширме, за которой укрылся ночной горшок.

Светляку.

Его свет был неровным, каким-то вымученным. Он подчеркивал тонкие хрупкие руки женщины, но оставлял в полутени лицо ее.

Елена сидела в пол-оборота. И когда за Анной закрылась дверь, спросила:

– Не боишься?

– Чего? – Анна вдохнула странную смесь запахов. Той самой плесени, которая все же осталась, но внутри камня, и человеческого тела, едва тронутого болезнью, и мочи, и гноя.

– Меня. Вдруг я на тебя нападу?

– Зачем?

– Мало ли… чего ждать от сумасшедшей. Ты тоже думаешь, что я сумасшедшая?

– Я думаю, что ты притворяешься.

…Глеб и вправду ее пожалел бы. Но хватило бы его жалости, чтобы простить?

– Сука, – без особого выражения произнесла Елена. – А ведь все могло получиться… не подумай, ничего личного, но я просто хотела свободы.

– Ценой жизни брата?

Елена пожала плечами, словно недоумевая, чем ее брат лучше прочих людей.

– Ты его совсем… не любишь?

– Наверное, нет. И его. И никого. Я не думаю, что в любви есть хоть какой-то смысл. Мой муженек, помнится, клялся, что любит только меня, а вместо этого… или вот папочку взять? Любил ли он мать? А моих сестер? Нет… дело не в любви. Просто свобода. И деньги. Много свободы и много денег, чтобы ни от кого не зависеть.

Как ни странно, Анна ее понимала. Отчасти.

Но…

– Они бы погибли. Взрослые… и детей бы не пожалели.

– Эти дети… – кулаки сжались. – Ты знаешь, каково это? Очнуться в кромешной тьме… в такой тьме, в которой невозможен свет, и ты понимаешь это… и вокруг чудовища, порожденные чужой фантазией… и не только твари… с тварями я бы как-нибудь… а когда оживают… он ожил, представляешь? Сначала мой супруг… потом… они говорили со мной! Они…

Елена вдруг вцепилась в волосы и дернула.

Засмеялась.

Застыла, уставившись открытыми глазами куда-то в стену. А потом всхлипнула и затряслась, мелко –мелко. Она сползла с кровати, чтобы забраться под кровать.

И Анна поверила.

Почти.

– Тебя все равно будут судить.

– Сука, – донеслось из-под кровати. – Но, надеюсь, у моего братца еще не все родственные чувства отгорели… в отличие от некоторых, он пожалеет бедную девочку, которую изуродовали его воспитанники. Вот увидишь. Пожалеет!

…она ошиблась.

Глава 39

Суд.

Закрытый.

Просторная зала, в которой Анне все равно было одновременно и душно, и зябко. Холод исходил от мраморных стен, что поднимались, изгибались куполом где-то там, высоко над головой Анны. И под куполом этим распахнули крылья имперские орлы.

Свидетели.

Их много, совершенно незнакомых Анне мужчин и женщин, которые, оказавшись в этом зале, вдруг становились удивительно похожи друг на друга. Они разом сникали, терялись и разговаривали едва ли не шепотом к высочайшему неудовольствию судей.

Трое.

И все трое Анне незнакомы. И кажутся удивительно похожими друг на друга, но скорее виной тому не действительное сходство, а черные одеянья и белые парики.

Анна слушает.

Она приходит каждый день, сопровождаемая Глебом. Или сопровождающая Глеба? Она сама не знает. Но приходит и садится на жесткую скамью. Берет мужа за руку, то ли в поисках утешения, то ли утешая сама, потому как он мрачен и молчалив.

Он не стал писать ходатайство.

Если бы написал, Елену вывели бы из процесса. И она, верно, ждала.

Писала письма.

Говорила.

О чем? Анна не знала. Она могла бы спросить, и Глеб непременно ответил бы, но… она промолчала, оставляя за ним право решать самому.

Елена рядилась в черные простые наряды.

Она зачесывала волосы гладко, а из украшений позволила себе лишь серебряный перстень. Вдовий. Она умела играть с образами. И нынешний, следовало признать, был удачен. Хрупкая девушка, девочка почти. Растерянная.

Потерянная.

Совершившая ошибку, но… все ведь совершают, верно? И стоит ли ждать большого ума от женщины? В чем ее вина? В том ли, что она поверила мерзавцу? Так случилось это исключительно от доверчивости.