На краю одиночества (СИ) - Демина Карина

Глеб молчал.

В чем-то она была права, но… оставить все, как есть? И дать Елена возможность вмешиваться в его жизнь вновь и вновь? А она будет вмешиваться. Полтора миллиона лишь кажутся большой суммой, но рано или поздно, деньги иссякнут. И тогда…

– Я знаю, о чем ты думаешь, – Елена склонила голову и вдруг снова стала похожа на хрупкую несчастную девушку. – Я не слишком серьезный человек. Я выйду замуж за какого-нибудь проходимца, который растратит деньги, и буду доживать век в нищете и ненависти. Или в монастыре, на что так надеется Наталья… она тебе не писала? Писала, конечно. Мне вот постоянно. Требует раскаяния и отречения. Только я не раскаиваюсь. Не умею.

Она развела руки широко, точно желая обнять весь мир и сразу.

– Я не раскаиваюсь, слышишь? И я… когда-нибудь мы встретимся вновь. Ты. Я. И мои сыновья… и ты увидишь, что, если не деньги, то титул… ты обязан будешь оставить его!

Договорив, она сбежала по ступеням.

Мгновенье. В толпе мелькнуло темное платье. Мелькнуло и исчезло. А Глеб с трудом подавил в себе желание броситься следом.

И совесть заткнул.

Что будет потом? Он не знал. Получится у нее или нет? Передумает ли он? Любой договор можно отменить по соглашению сторон. Или оставить в силе.

Он дернул галстук, ослабляя узел, и сделал глубокий вдох.

Закончилось.

Почти.

Анна ждет в гостинице, вновь мысленно перебирая вещи, которые паковались не одну неделю, но… всегда ведь что-то да забудешь.

Он вдруг улыбнулся.

Посмотрел на часы.

Половина третьего. И есть еще время заглянуть в крохотную часовую лавку, где для Глеба за малую плату нашелся и угол, и инструмент.

Шкатулка была почти готова.

Глеб провел ладонью по крышке. Осталось малость – настроить звучание и вплести в восстановленный механизм простенькое заклятье. Он придумал, какое…

Паровоз пыхтел, выплевывая клубы пара, которые оседали капелью на зонтах и чемоданах, на темных дорожках, слегка побитых пылью, на этой пыли, слепляя ее в комья, а комья кидая под ноги пассажиров.

– Поглянь, нет, ты поглянь, какая образина… – Курц вытянул шею, вглядываясь куда-то в толпу. – Чисто обезъян…

– Сам ты обезъян, – лениво отозвался Илья, который устроился верхом на самом большом чемодане, бросив при том, что за багажом пригляд нужен, а то на вокзалах такие спецы работают, чуть отвернешься и все. – Это негра.

– Где? – Шурочка, Ильюшиному примеру последовавший, живо вскарабкался на чемоданную гору.

– Там, – Сашка указала пальцем в толпу. – Видишь, черный идет? Точно рожу воском натерли.

Анна вздохнула.

Дети были хороши в своей непосредственности, но Анна подозревала, что далеко не все с нею согласятся.

– Ведите себя прилично, – Калевой поправил галстук и удостоил прочих насмешливого взгляда. – Можно подумать, негров никогда не видели.

– Не видели, – честно признался Шурочка и от смущения сунул в рот мизинец.

Игнат вздохнул, тяжко, по-взрослому. И Миклош с ним.

– А наша мамка держала двух девок черных. Очень они спросом пользовались. Мужики прям очередь брали по первости, чтобы поглядеть, как у них там устроено… как у нормальных…

Легкий подзатыльник заставил Илью замолчать, но с чемодана он не слез, лишь развернулся, всем видом показывая, что к молчанию подзатыльник отношения не имеет.

– Я прошу прощения за столь вольные слова, – Даниловский держал цилиндр на сгибе локтя. – Мальчик не получил должного воспитания, за что я не снимаю своей вины, однако обещаю, что, как только окончательно будет решен вопрос с пребыванием нашим где бы то ни было, я вплотную займусь этикетом…

Илья закатил глаза.

А Богдан языком цокнул, как показалось, сочувствующе.

– И не только с ним, – добавил Даниловский, ввергая прочих в уныние. – Мне кажется, что будущие мастера должны научиться вести себя в местах людных…

Мальчишки притихли.

Анна же вытащила часы, убеждаясь, что и вокзальные идут неплохо. До отправления оставалось больше полутора часов, но состав обещали подать раньше.

А грузить его придется долго, поскольку выяснилось, что школа – это не только дети и сопровождающие их лица, как было указано в подорожной, но и просто-таки невероятное количество багажа, начиная с книг – вдруг да на Севере новых не найдется, и заканчивая грузовиком.

Алое чудовище тоже ждало своего часа.

И образцы.

Кофры со скульптурной глиной. Проволока.

Инструмент.

Переносная малая печь, которая в представлении Анны не казалась малой… да и много чего еще.

– Глянь! – тишину разорвал громкий восторженный голос Ильи. – Баба какая с желтой рожей!

– Это не баба, – Богдан посмотрел, куда указывает старый неприятель. – Это азиат.

– А чего в платье?!

– Принято у них так ходить. И это платье называется кимоно…

– Точно мужик… – поддержал Богдана Шурочка. – У него усы.

– И бабы усатые бывают.

– И сабля! Длиннющая… поглянь, а там еще… и много!

Анна просто прикрыла глаза, надеясь, что гости Петергофа находятся в достаточной мере далеко, а во-вторых, не настолько хорошо знают имперский. Мальчишек извиняло и то, что на азиатов глазели, если не все, то почти…

…дамы живо обсуждали шелка.

И привычку покрывать лица толстым слоем белил. Алые губы наложниц. Их прически, столь сложные, что сами по себе казались они произведением искусства.

Блеск украшений.

Шелест вееров, расписанных, будто картины…

– А того морда-то белая вся… жуть! – Шурочка, поднявшись на цыпочки, разглядывал тройку наложниц, сгрудившихся за спиной секретаря.

– А еще они зубы черной краской мажут, – важно произнес Богдан.

– Зачем?

– Для красоты.

– Сдохнуть от такой красоты можно… – Илья плюхнулся на чемодан, зевнул и почесал живот, за что заработал еще одну затрещину. – Чего? Правду ж сказал…

…тут, к счастью, подали состав.

Глава 40

Снег в нынешнем году выпал раньше обычного. Еще сентябрь на излете, клены только-только разгорелись, а березы лишь начали ронять золото листвы.

И тут снег.

Вдруг.

Белый-белый, летящий. Кружит, вьюжит, за ночь завалил двор к преогромному неудовольствию Прокопа Калистратовича, который к этаким вывертам погоды относился безо всякого уважения. Нет, лопату-то он Васильку вручил, велев прибраться, а сам дымоходами занялся, которые, конечно, чистили, ибо Прокоп Калистратович был крепким хозяйственником, но мало ли…

Снег ложился на двор, укрывая и газоны, и кусты, что роз, что неприхотливого кизильника, который по прихоти Анны обзавелся вариегатностью. Красноватые его листочки проглядывали сквозь снежное кружево.

Красиво.

Уже к вечеру снег сойдет.

Или к утру.

Но розы все ж укрывать пора. А в оранжереях проверить температуру. И трубы тоже. Система нагрева, конечно, работала исправно, но третий год пошел… любая система свой предел прочности имеет.

Анна спустилась.

В доме было пустовато и прохладно, откуда-то издали доносился громкий голос Прокопа Калистратовича, убеждавшего кого-то, что первый снег – самое оно, чтобы ковры освежить, хотя бы которые в малых гостиных леживают. А после уж и за большие взяться.

Только кликнуть надо бы деревенских.

Анна набросила шубу, в который раз подумав, что пригодилась и эта вот, соболиная, кажущаяся слишком тонкой для местного сурового края. Но, поди ж ты, грела. И ныне сразу стало тепло, даже жарко.

На лестнице трудился Василька, паренек, взятый в дом из ближайшей деревушки, и немело тем гордившийся.

– Доброго здоровьечка, госпожа, – он поклонился, мазнув картузом по ступеньках, на которые щедрою рукой рассыпал песок.

– И вам доброго.

Эта его привычка кланяться несказанно смущала Анну, но она старалась смущения не показывать.

– Вам до гаражу, верно? – Василька подхватил лопату, широкую, огромную, на такую и Анну усадить можно, а в его руках лопата казалась едва ли не игрушкою. – Так погодите, пока вы греться будете, я скоренько… вы только на дороге-то аккуратно, бо еще не утоптали.