На краю одиночества (СИ) - Демина Карина

– А проверив…

Анна сглотнула.

Выходи, что и она, и ее несчастный брат, о судьбе которого Анне ничего не известно, могли бы умереть во младенчестве? Их судьба была умереть во младенчестве.

– Именно, – Его императорское Величество отхлебнули чаю и зажмурились. – Моя матушка прошла войну. Она видела многое, из того, что меняет человека. А потому переменилась сама. Порой она и меня пугала своими рассуждениями. Говоря же о поступках… в ее духе было избавиться от человека, если матушка решала, что человек этот способен доставить чересчур уж много проблем. Причем избавиться тихо, без суда и скандала. И не скажу, что она была не так уж права. Ты должна понимать, девочка, что власть – это вещь глубоко эфемерная. Что и трон, и регалии – это лишь символы, не более того. И что вокруг матушки было изрядно тех, кто полагал, что вполне способен управиться с этими символами сам. И да… ей приходилось играть. Лгать. Обещать. Кто-то надеялся, что матушка выйдет замуж за правильного человека. И это означало бы, что из наследника престола я превратился бы в помеху. Кто-то полагал, что ей стоит отойти в сторону, предоставив право управления Совету. И опеку над наследником, само собой. Кто-то надеялся женить меня, кто-то желал стать фаворитом… и ей приходилось разбираться со всеми этими людьми, их жадностью, требовательностью и верой, что императрица – лишь еще один символ. Правда, несколько неудобный.

Его императорское Величество сняли маску.

И на маску она не походила, так, широкая полоса ткани, разрисованная рунами. Анна разглядывала их, чтобы не смотреть на того, кого ей следовало бы назвать отцом, но язык не поворачивался. Она, признаться, до сих пор не поверила.

И не желала верить.

…похожую маску изъяли у Холмогоровой. Дом обыскивали, а весьма вежливый, предупредительный даже следователь, расспрашивал Анну. И маску показывал. И объяснял, что она вполне способна изменить не только лицо, но и фигуру целиком.

Была женщина, стал мужчина.

Такой вот карнавал.

– Ей приходилось стравливать между собой людей. Врать. Переступать через клятвы. Проклинать. Убивать… порой чьими-то руками, но иногда и самой.

…вчера вечером Анна разглядывала себя в зеркале, пытаясь увидеть в себе хоть какие-то черты сходства с этими вот людьми. И не находила. Она по-прежнему была ужасающе тоща. И синеватые полукружья ребер проступали под тонкой кожей.

Она была нелепа.

Длиннонога, длиннорука. С детской какою-то, будто лишь начавшей оформляться, грудью, с плоским задом и чрезмерно вытянутой некрасивой шеей.

– Она оберегала меня от всего этого… по-своему, – Его императорское Величество отставили полупустую чашку, а к тостам не притронулись. – И да, весьма в ее духе было бы вовсе избавиться от проблемы, которую, несомненно, представляли вы с братом. Но матушка отчего-то словно забыла о вас. Полагаю, она имела некоторую беседу с князем Ильичевским, а тот сумел убедить ее… подозреваю, не только лестью. Лесть и обещания ее не тронули бы, а вот угроза смертельного проклятья от последнего в роду некроманта – это весьма серьезно. Подобное проклятье, когда маг сам приносит себя в жертву, воплощая свою боль в пожелание, не остановит ни одна защита. И матушка отступила.

Анна же подумала, что была бы не против ближе познакомиться с дедом, с тем, который позволил Олегу играть на арфе.

И скрипку купил.

С тем, кто принял и его, и Ольгу, по сути не бывшую родной. И она всенепременно навестит его, пусть он и не услышит, но… узнать бы, где князь Ильичевский похоронен.

– Мне жаль, что так вышло… – сказал император.

– И мне, – Анна произнесла это тихо, почти шепотом. Она вдруг подумала, что все ведь могло быть иначе, если бы…

…он женился на матушке, и та не сошла бы с ума.

Из нее получилась бы хорошая императрица. Яркая. Властная. Подавляющая этой властностью. И может, в том и дело? В страхе, который испытала та прежняя, уже постаревшая императрица? Она понимала, что с Евгенией придется делиться, что сыном, что троном, и потому…

…Анна бы росла во дворце.

Окруженная няньками и мамками, гувернантками, учителями.

Но любимая ли?

– И поскольку моя вина и мое неучастие в вашей судьбе очевидны, я прошу за это прощения.

Анна склонила голову.

Простить?

Он серьезно? И разве она, Анна, имеет право прощать или не прощать императора? И чего он ждет? Ответа? Искреннего? Или… большего?

Преданности?

Любви?

И как объяснить, что Анна не властна над собственным сердцем, что она просто… просто не может вот так взять и заменить одного отца на другого? Что при всем желании своем она не откажется от памяти.

И карамелек под подушкой.

Колючей бороды, которая щекотала шею, и Анна хохотала, пытаясь увернуться. От той поездки к реке и лодки, которую отец нанял. Он катал только Анну, потому как у матушки был праздник, церковный и важный, променять который на катание никак не получалось. И она еще злилась, что Анна выбрала не церковь, а отца с его лодкой.

Причал.

Страх, когда лодка вдруг закачалась под ногами. Еще и ветер толкнул в спину, норовя выкрутить зонт из рук Анны. Смех отца. И тяжелые весла, с которых скатывалась вода. Уключины скрипели. А в центре пруда лодку окружили утки, и Анна кормила их, ленивых и оттого бесстрашных.

Она… просто не может отказаться от всего этого.

…и от пансионата.

От Никанора, который появился, хмур и мрачен. И желтоват лицом, стало быть, вновь желчный пошаливает, а может, и печень. Никогда-то он не умел соблюдать диету. Более того, злился, когда Анна готовила полезное…

…ту ее жизнь тоже просто не вычеркнуть. Да и не хочет Анна.

А нынешнюю?

Дом, которого она почти лишилась. Благо, хотя бы оранжерея уцелела, но в ней поселился кахри, который ходил по стеклянному мху и окружил лилии ледяным вихрем. Он сказал, что им слишком жарко, что семена созревают к сезону ветров, а бури подхватывают их и разносят по Северу…

…им нужен лед, чтобы вызреть.

И холод, который почти убивает все живое, но заодно и плотная кожура, окружающая семя, трескается. Во всяком случае, Анна так поняла. С кахри разговаривать было непросто, он играл словами.

А еще пытался научить Арвиса чему-то.

Но тот учиться не желал. И, кажется, решил, что Анна отдаст его.

Не отдаст. Пока он сам не захочет уйти, но он не верил, и прятался, и не желал идти в оранжерею, как не желал выпускать чужака из виду, а потому кружил, кружил. И следом за ним кружил Калевой, который никак не мог оставить старого неприятеля одного.

Мало ли…

…нелюдям веры нет совсем.

– О чем вы думаете? – спросил Николай.

– Обо всем понемногу, – Анна решила для себя, что лгать не станет. И притворяться. И… она ведь может принести клятву. Будет ли того достаточно?

Трон?

Анне не нужен. Ей бы понять, что делать со школой, потому как вдруг выяснилось, что все вокруг полагают, будто Анна одна знает, как быть.

Пока Глеба нет.

Временно.

– Это хорошо… – Его императорское Величество усмехнулись. – Полагаю, мне не стоит надеяться, что вы назовете меня отцом?

– Извините, – Анна отвела взгляд. – Я… еще не привыкла.

– Пускай. Времени у вас будет довольно. Я много думал, как поступить. Мой советник полагает, что достаточно взять с вас клятву…

– Хорошо.

– Нехорошо перебивать старших.

– Извините.

Получилось как-то… не слишком покаянно.

– Ничего… так вот, мне это не видится таким уж хорошим вариантом. Правда имеет обыкновение выплывать, сейчас ли, через годы ли, и чем глубже прячут тайну, тем больше неприятностей доставляет она после. Я не хочу, чтобы за мои ошибки расплачивались еще и внуки. Я признаю вас. И Олега.

– Он…

– Не виноват в безумии своей матери. Никто, пожалуй, не виноват. И вместе с тем виновны все, и я первый. Он молчал, сперва подозревая мать в… делах не слишком достойных, после, когда подозрения переросли в уверенность, он мучился, связанный любовью к ней и страхом за свою жизнь. Его душа искалечена, а потому Олегу необходимо лечение.