Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

Его совершенно серьезное отношение к ее вопросу — пусть он и дал ей такой туманный ответ — объяснялось переменами, которые произошли в их отношениях после рождения Карстена. Ребенок родился в мае, после той самой зимы, когда обанкротились сразу несколько финансовых учреждений, в которых у Карла Лаурица были свои интересы. Всю зиму он лихорадочно пытался хоть что-то спасти и не особенно задумывался о состоянии Амалии, а лишь обратил внимание на то, что она держится от него дальше, чем обычно. Возможно, ничего другого он и не хотел замечать. Сам он нередко повторял, что люди видят то, что хотят видеть, а может быть, его интуиция подсказывала ему, что произойдет дальше.

То, что произошло дальше, связано с рождением в мае месяце Карстена. Событие это погрузило Карла Лаурица в клокочущий ад ревности, и мы в очередной раз убеждаемся в том, что у всякого влюбленного человека, — в нашем случае влюбленного в Амалию — да, у всякого влюбленного человека, даже такого, как Карл Лауриц, рано или поздно появляются какие-то человеческие черты. Сначала он заметил в сыне лишь свойственное всем младенцам спастическое уродство, и оно оставило его равнодушным. Но потом он увидел безграничное влечение младенца к матери, и в этом влечении Карл Лауриц узнал себя. Амалия решительно настояла на том, чтобы самой кормить ребенка, несмотря на то что это было не принято, и все подруги ее отговаривали, а Карл Лауриц пытался наложить запрет. Не слыша предостережений врачей, твердивших, что она испортит себе фигуру, она продемонстрировала удивительную силу воли, о которой никто, кроме родственников и Карла Лаурица, даже не подозревал, и стала прикладывать ребенка к груди, стоило ему только заплакать. Когда Карл Лауриц впервые увидел это, его затошнило от отвращения. В том, как его сын хватает набухшую грудь Амалии, он видел свою собственную беспомощную зависимость, а когда Амалия прижимала ребенка к себе — безграничную нежность, которую самому ему выдавали лишь скупо отмеренными порциями. В то время ему хотелось бросить Амалию, и при этом его еще сильнее, чем когда-либо прежде, влекло к ней. Не имея сил сопротивляться, он делал все так, как хотела она, — и они втроем подолгу молча сидели в саду. «Помолчи, Карл», — говорила она, если он пытался рассказать ей о своих страданиях. Ему приходилось сопровождать ее во время долгих прогулок по набережной или по центру города, когда Амалия ни в коем случае не хотела брать с собой няньку, а хотела сама катить коляску. Во время этих прогулок, когда они, если посмотреть со стороны, были похожи на нашу общую мечту о счастливой и состоятельной супружеской паре, Карл Лауриц пришел к одному из самых неприятных заключений в своей жизни. Со свойственной ему проницательностью он не поддался иллюзорному представлению своих современников о том, что все маленькие дети невинны, а открыл для себя истину: его сын, это маленькое существо, которое для него все равно что дождевой червь или безволосая личинка, сидя в коляске или в любом другом месте, имеет неограниченную власть над Амалией. Осознавая свое бессилие, Карл Лауриц обнаружил, что гортанные звуки, невнятное лепетание, плач и испражнения ребенка все вместе были частью военных действий, целью которых было получение власти над его женой и изоляция его самого. В эти дни, которые Карл Лауриц проводил с Карстеном и Амалией, когда он, несмотря на весеннее солнце, замерзал от одиночества, он заметил, что ребенок возвращает Амалию к действительности. Прежде это удавалось только ему. Ко всем остальным, кроме Карла Лаурица, со времен полета на дирижабле Амалия относилась с мечтательной рассеянностью, из-за которой невидимые слуги и даже ее гости и подруги в какой-то момент начинали сомневаться в том, что она осознает их присутствие. Теперь Карл Лауриц обнаружил, что, находясь рядом с ребенком, Амалия просто излучает заинтересованность во всем происходящем, что прежде случалось крайне редко. Когда она ухаживала за ребенком, меняла пеленки и мыла его — опять-таки, несмотря на наличие няньки, которую нанял Карл Лауриц и которая в итоге сидела без дела, — она демонстрировала загадочный и пугающий темперамент, и он начинал понимать, что Амалия для него — пропасть неведомой глубины.

Именно в то время Карл Лауриц стал рассказывать Амалии о своей жизни. Этой весной и летом в его душе возникла какая-то брешь, и через эту брешь просачивались признания, которых прежде и представить себе было нельзя. Наверное, будет преувеличением, если мы скажем, что он говорил, чтобы облегчить свое сердце, ведь для Карла Лаурица не существовало бремени ответственности. Скорее всего, дело в том, что Карл Лауриц, незаметный, всегда таинственный, пытался сделать то же, что многие немногословные мужчины его поколения, и других, последующих поколений, да и все мы, пытались делать не раз, а именно завоевать любимую женщину доселе не виданной, неожиданной искренностью.

Эта искренность не производила на Амалию никакого впечатления. Никогда так и не стало ясно, почему она сохраняла дистанцию между ними, но на его искренность она не откликнулась. Может быть, она вообще не заметила ее, может быть, она понимала, что любовь Карла Лаурица разгорается, когда между ними есть расстояние, а вовсе не тогда, когда его нет, а может быть, дело было и в том, и в другом. Как бы то ни было, она не пускала его в свои с Карстеном отношения, и поэтому позднее в памяти у нее остались лишь фрагменты того, что он когда-то ей говорил. Вот почему она мало что могла рассказать. И тем не менее эта его наполовину или на три четверти искренность, о которой я узнал через третьи или четвертые руки, — важное основание для моего рассказа о детстве Карла Лаурица в Темном холме, а также о его делах после отправки четвертой партии инвалидов — это, несомненно, был его последний поход в индустрию развлечений.

Тем же летом он открыл в центре города две галереи, и, благодаря его откровенности с Амалией, мы теперь знаем, откуда у него все его картины. В каком-то смысле Карл Лауриц в эти годы снова стал промышленником. В большом гараже он оборудовал ателье, где стали работать шестеро художников. Неизвестно, откуда взялись эти люди и кем они были. Картины они подписывали псевдонимами, и мне не удалось найти никаких свидетельств того, что Карл Лауриц встречался с ними до того лета, но нас уже не должно удивлять отсутствие информации, с Карлом Лаурицем иначе не бывает, мы с этим сталкиваемся каждый раз. Характерно,