Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

2. Балабанов решил разбудить нас и в разгар всеобщей ностальгии по совку бросить в лицо зрителям беспощадную правду. Тоже нет. Если бы так, он не путал бы следы, не говорил бы в публичных выступлениях, к примеру, что “Груз-200” — “фильм про любовь”, а, напротив, был бы заинтересован, чтобы его однозначно и правильно поняли.

3. Картина выражает глубочайший мифологический кризис в сознании самого режиссера — кризис “безбратья”. Вот это уже, кажется, “теплее”.

У раннего Балабанова (“Счастливые дни”, “Замок”, “Трофим”) герой, альтер-эго автора, — всегда маленький человек, абсолютно беззащитный перед непостижимым ужасом мира. Из этого ужаса и родилась в качестве противовеса мифологическая фигура былинного богатыря Данилы Багрова (“Брат”) — защитника униженных и оскорбленных, носителя “правды” и “силы”. Точнее, в первую очередь — спокойной, уверенной силы, за которой Балабанову чудилась какая-то “правда”. Данила пришелся по душе зрителям и уже во втором “Брате” обрел статус носителя национальной идеи. Этакой непобедимой, нашей, отечественной “правдосилы”, вооружившись которой Данила умудрялся устроить “кирдык” Америке в одном отдельно взятом ночном клубе с нехорошим уклоном; а его младший брат, герой “Войны”, — разгромить один отдельно взятый чеченский аул, освободив из плена измученную англичанку и раненого своего командира, которого играл все тот же С. Бодров-мл.

Потом исполнитель роли Данилы трагически погиб в Кармадонском ущелье, а время Данилы трагически кончилось. Разрушилась иллюзия, что народ из глубины своей нетронутой цивилизацией богоносной души родит ту самую великую “правдосилу”, которая позволит нам отвоевать подобающее место в мире, избавит от страхов и комплексов, накажет плохих, защитит хороших и докажет всем остальным, что мы — самые-самые. Свобода стрелять, воевать, судить и рядить для вольного богатыря кончилась. Настала эпоха “диктатуры закона”, “время ментов”, время старшего брата Данилы — труса, предателя и подонка, блистательно сыгранного в обоих “Братьях” Виктором Сухоруковым. Его можно было с усмешкой терпеть, пока он был комическим персонажем на вторых ролях, но осталось только возненавидеть, когда он забрал всю власть. Кирдык, короче, внезапно приключился не Америке, а России. Не стало в этом мире защитника, не стало нутряной правды, а сила без правды — сами знаете что…

Данила у Балабанова, помимо прочего, был созидателем новой этики. Он по наитию решал: что “хорошо”, что “плохо”, кого мочить, кого защищать, кто свой, кто чужой: “Ты же брат мне!”, “Не брат ты мне, гнида черножопая!”. Этика эта была вполне пещерной, но, помноженная на харизму Бодрова-младшего, казалась достаточно действенной. Во всяком случае, в ней как-то отличалось “добро” от “зла”. Теперь различать стало некому, защищать “добро” — тоже некому, и в душе Балабанова замаячил образ кромешного ада, вероятно, настолько невыносимый, что его просто необходимо было выплеснуть на экран. Что режиссер и сделал в фильме “Груз-200”.

“Груз-200” — кино не о СССР и не о судьбах России, это кино про ад — инфернальное пространство, где Бога нет и все позволено. 1984-й был выбран, видимо, ради чистоты эксперимента: советские боги к тому времени уже умерли, а Бог с большой буквы был давно и, казалось, навечно устранен из общественной жизни. Короче, жизнь шла без Бога. И сводилась она, по Балабанову, к дьявольскому извращению всех основных начал. Воюющее государство не в силах с честью похоронить павших героев. Представитель закона — насильник, маньяк и убийца. Наука, призванная к познанию истины, превращена в пропаганду отъявленной лжи. Мечты о светлом будущем выливаются в торговлю паленой водкой. Справедливое возмездие не восстанавливает этическое равновесие, но ведет лишь к умножению зла. А любовь — последнее вроде бы прибежище Божьего света в этом жестоком мире — превращается в такую мерзость, что и сказать страшно.

Мент ведь девушку Ангелину “любит”, называет своей женой… Но он пустышка, урод, импотент, и вся его любовь сводится к стремлению убить в душе жертвы тягу к тому, что он не в силах ей дать. Бросив рядом труп жениха, он убивает в ней надежду, что кто-то ее защитит. Отдав ее насильнику, уничтожает физическую потребность в любви. А зачитывая ей, обложенной смердящими трупами, над которыми вьются жирные мухи, письма жениха из Афгана, убивает веру, что кроме этого длящегося кошмара в жизни может быть хоть что-то еще. Вот такая “любовь без Бога”: человек сознает, что любить его не за что, и, будучи живым трупом, стремится другого превратить в живой труп, чтобы не утратить власти, чтобы не быть отвергнутым.

Балабанов предельно последователен в своем стремлении спуститься до самого дна этой инфернальной воронки. “Святилище” уж на что мрачный роман, но фильм на порядок ужаснее. У Фолкнера — история о том, как человек, столкнувшись почти случайно с невиданным злом, может из трусости и страха встать на сторону этого зла. Бедняжку Темпл, изнасилованную кукурузным початком, никто к кровати потом не приковывает, особо не мучает и уж тем более трупами не обкладывает Она зависит от Лупоглазого нравственно, а не физически, и самый ужасный в романе момент — когда она на суде дает показания против невиновного, выгораживая своего палача. У нее был выбор, она выбрала зло и несет за это ответственность.

У героини “Груза-200” никакого выбора нет. И ужас на экране царит чисто физический — ужас человека, заживо погребенного в братской могиле. Он объективен, он выше человеческих сил, его нельзя победить. Если это не просто бьющий по нервам аттракцион в духе “Хостела”, а образ, — то образ мира, в котором жизнь — проклятие, любовь — проклятие, всякий поступок — проклятие. Любопытно, что Балабанов тут выступает в роли своеобразного моралиста и предельно четко обозначает развилки, где герой, пойди он направо, а не налево, мог бы спасти себя и других. Однако (за исключением разве вьетнамца Суньки, который попытался вступиться за девушку и был тут же убит) у персонажей напрочь отсутствует внутренний импульс, позволяющий сделать спасительный шаг. В ситуации выбора всегда побеждает шкурное — и мир катится в тартарары. Надежды нет, стихия распада и мертвечины непобедима.

Можно подумать, что, снимая свой жутковатый гиньоль, режиссер пытался (страшно сказать!) подтолкнуть наше общество к Богу. Если так — тщетно. Бог или есть, или Его нет. Если Он есть, мир вовсе не походит на этот беспросветный кошмар, он трагичен — да, но по-другому, иначе. А если Бога нет (а Его принципиально нет в пространстве картины), то откуда же Ему взяться? Бога ведь не выдумаешь, как Данилу Багрова, с Ним такие номера не проходят. В финале картины есть эпизод, где научный атеист приходит в храм “приять обряд крещения”; интонация сцены — горькая скептическая ухмылка. Девица все еще корчится среди трупов, а интеллигент, струсивший спасти ее (хотя ему это вообще ничего не стоило), — креститься решил! Ни в какое обращение Балабанов не верит. Хочет его, может быть, но не верит. Слишком его завораживает им же созданный ад.

Самая серьезная проблема фильма (в смысле его этического воздействия) — то, что здесь никого не жалко. Ни Ангелину — несчастную куклу, которая твердит как заведенная всего несколько фраз: “Мой папа — секретарь райкома партии!”, “У меня — жених в Афгане, он за меня отомстит!”, “Дяденька, не надо!”. “Дяденька, я там туфли свои забыла…” и т. п.; ни ее родителей: жирное партийное чмо — папашу и бледную моль — мамашу; ни профессора с его заботами о том, что дети — “другие” и “наше все отвергают”; ни брата его — бесхребетного военкома. А про тех, кого можно было бы пожалеть — Сунька, утопист, убитый жених, — Балабанов устами Антонины говорит, что, мол, “чем раньше умрет человек, тем лучше; нагрешить меньше успеет”. Короче, мы должны думать, что им еще повезло.

Отсутствие живой и непосредственной эмоции сострадания — знак того, что, собственно, душу фильм не затрагивает. Зато сильно бьет по нервам и по мозгам, вызывая негодование простых зрителей: “Мы, типа, в кино пришли, а нам тут под дых”, — и повышенную интеллектуальную активность у тех, кому нравится разгадывать ребусы и горестно рассуждать на кухне о судьбах России. Фильм даже не подрывает идеологическую монополию власти. Телевизионная сказочка про великую и справедливую социалистическую державу — это для простецов. А для интеллигенции — вот, пожалуйста: все ужасно было, есть и будет, но наша власть (перекрашенная советская) — непобедима. А если позволить народу нас сковырнуть, то стране будет только хуже. Мент хоть жертве пожрать приносил и парашу за ней убирал, а так что? Было два трупа, стало три — вот и вся разница.

Не хочу сказать, что Балабанов сознательно работал на ведомство г-на Суркова, он кино снимал как мог, как хотел… Но вот просчитанная пиар-кампания, вбивающая всю эту безнадегу в головы оппозиционно настроенным гражданам под маркой: “Запретное слово правды на фоне всеобщей лжи!” — это уже перебор. Запретное? — Да с чего бы? И в широком прокате картина прошла, и в телевизоре в момент выхода на экран только и разговору было о “Грузе-200”, и для телепоказа купили; не в прайм-тайм, конечно, — ну да ладно, кто захочет, посмотрит… С чего запрещать-то? Успешнейший проект! То, что надо!