Ровесники Октября - Любовь Кабо

5. КАКОЙ-НИКАКОЙ ВОЖДИШКО

А институт наш - опять отдавал. Начались провокации на финской границе. Советское правительство предупреждало, урезонивало, хотело покончить добром, переговоры организовывало - финны сорвали переговоры. В один прекрасный день начали обстрел советской границы. Еще и лицемерили, сволочи, жаловались в Лигу Наций, просили "прекратить агрессию" (Советский Союз - и агрессия!), пыль в глаза пускали. Пришлось воевать. Опять отдавал институт. Формировались особые студенческие батальоны - из добровольцев, конечно. От Варьки Свиридовой все это уже не зависело, шло через военкоматы. От институтского комсомола одно и требовалось: характеристики. А какие могут быть характеристики? Институт гордился своими добровольцами. Уходили лучшие лыжники: Леня Антоненков, Миша Тупило, Павел Салин. Уходил Олег Томашевский с истфака. Женька Семина с отчаянием говорила Варьке: "Хоть ты что-то сделай! Он же всех обманул, он совсем слепой, одна слава - глазищи..." Уходили ребята. Оформлялись, ждали дальнейших распоряжений, ходили по институту героями. А институт все не иссякал. "Хорошо народ воспитываем, - думала Варька. Растут патриотами." Она именно так и думала - "хорошо воспитываем" - по этой сложившейся постепенно привычке и думать и говорить не от себя лично - от лица всего комсомола. Ушел Валентин. Уже ушел, один из первых, пока институтские еще оформлялись и ждали повесток. Вот и в Валентине она не ошиблась. Собрала его честь честью, провожала почему-то на Окружной, ночью. Опять, как недавно, глубоко вдавившийся в платформу состав, только на этот раз ни оркестра, ни песен. Одни они с Валентином на белом свете. Варька была повыше, покрупней Валентина, обнимала его не как мужа, как сына. Уезжало родное. Валька спросил на прощанье - уже состав трогался: "Варя, ты меня любишь?" Ничего не успела ответить толком, крикнула вслед: "Чудачок ты..." Работы в комитете прибавилось, комитет чуть не каждый день заседал. Разбирали старшекурсников - тех, кто струсил тогда, в октябре, не уехал с другими. Майку кооптировали в комитет, она особенно свирепствовала, меньше строгого выговора не признавала.. "Подумаешь, причины! -говорила она. - У других тоже были причины, - а ничего, ехали..." И все молчали, потому что помнили Майку и Мишку на платформе. И утверждали один строгий выговор за другим. Миша Заовраженно писал своей Маечке каждый день. Да и другие писали. Писали о том. что никому они на Дальнем Востоке, как выяснилось, не нужны, никакой сногсшибательной мобилизации в армию там не было, - приехавших добровольцев с трудом распихали по школам. И опять Варька про все это думала обобщенно, даже не от лица комсомола - от лица всего государства: вечно у нас неразбериха на местах, неорганизованность, - зло берет!.. После одного такого комитета Варька и Глеб Масленников вернулись в общежитие за полночь. Поужинать вовремя не успели, а теперь - хоть с голоду помирай. Варька вспомнила, что у нее пачка печенья завалялась Валентин в свое время не взял в дорогу. - Пойдем, - сказала Варька. - Напою тебя чаем... - Неудобно. Людей перебудим... - Кого? Забыл, что мои соседки уехали? Глеб поплелся за ней на четвертый этаж, недоумевая вслух, куда комендатура смотрит, как это к Варьке до сих пор не подселили никого? Что значит, заслуги особые... - Не говори. Показалось Варьке или нет, что он за своими шуточками вроде как смущение прячет? Подумаешь, дитя невинное! Сколько раз у Варьки ребята со всякими личными делами чуть не до утра засиживались - никто никогда ничего дурного не говорил! Но когда Глеб зашел в ее комнату и затворил за собой дверь, когда заполнил комнату своими руками, голосом, уверенной мужицкой повадкой, тут и Варька почему-то смутилась. Не могла не думать, что вот они двое - наедине. Взялась было за чайник - идти за кипятком - Глеб ее за рукав удержал. - Ладно, - сказал он. - на что он, твой чай, добро бы покрепче что-нибудь. Давай так посидим, не часто приходится. Давно, понимаешь, хочу тебе рассказать... Так и начался их разговор - такой неожиданный, такой трудный, что они и печенье-то грызть забывали. Говорил в основном Глеб. испытующе, исподлобья поглядывая на Варьку. Говорил, что вовсе он не из рабочих, как во всех его анкетах записано, а, между прочим, из крестьян. Отец его был крепким, устойчивым таким середняком, - его и раскулачили под горячую руку... - Середняков не раскулачивали, - растерянно сказала Варька. - Дурочка ты. Вот и вождишко какой-никакой, а самая заурядная дурочка. Раскулачивали. - Ну, а ты? - А меня учительница наша, Нина Павловна, сердечная была, предупредила: "Ты, Глеб-великомученик, домой не ходи, сиди у меня и в окно не высовывайся..." Легко сказать! Мать, как увозили их, на все село кричала: "Прощай, сынок, прощай, кровинушка..." Едва высидел, честно говоря! Сейчас еще слышу: "Сынок, кровинушка..." Представляешь?.. Глеб продолжал смотреть на Варьку все так же - словно не о самом горьком ей рассказывает, да и речь словно бы вовсе не о нем, - продолжал смотреть то ли насмешливо, то ли испытующе. Поэтому Варька понадеялась: - Врешь ты все. - Кабы врал! Ничего я не вру. Выпустила меня Нина Павловна на рассвете, дала письмо к каким-то знаковым в Орел, "поезжай, говорит, с богом, я тебе сообщу, если про родных узнаю..." - Узнала? Глеб впервые отвел глаза, ответил не сразу: - Ты - не надо об этом. Я тебе не про них, я тебе про себя рассказываю... - Ну, а ты что? - Я в Орел и не заезжал. Поехал на Магнитку, наврал с три короба, да там не очень и разбирались: самая горячка, люди нужны. Я, ты знаешь, рукастый, ударничал так, что жилы рвались. Все честно. Ты и документы видела: ажур... - Зачем ты мне это все рассказываешь? - жалобно воскликнула Варька. - А ты не понимаешь? - Нет. - Чтоб ты меня пожалела, родненькая... Ах, как он это сказал: почти издевательски! Но Варька никакого внимания не обратила на его тон. Она - понимала. Как все силы организма мобилизуются на физической травме, устремляются на заживление ее, так все здоровое, истинное, все женственное в потрясенной Варькиной душе торопливо устремилось сейчас на сочувствие, на оправдание. Потому что именно в оправдании - так казалось понятливой Варьке, - именно в этом Глеб нуждался прежде всего. И еще она подумала: вот почему он такой! Вот почему отъезд добровольцев на Дальний Восток был Глебу не по душе, "рассопливились,- говорил, энтузиазм, патриотизм! Какие-то чиновники обделались, - он, конечно, загибал похлестче, - а вами, дураками, дыры затыкают, радуйтесь!.." Такой он. Он и сейчас ничему не верит. "Финны начали войну? Финны против нас как та моська против слона. Ты карту видела когда-нибудь? Финны только об одном и мечтают - о мире..." Его послушать: сами мы и начали войну. Это надо же!.. Понятно все: живет, живет в нем старая обида, материнского голоса забыть не может!.. Не выдержала, сочувственно тронула лежащую на столе крупную руку. Глеб задержал ее пальцы: - Жалеешь? Подожди, это еще не вся правда, слушай! Сейчас будет вся... Женат он, оказывается. Ни в каких документах это не значится, но - женат. Потому что сын у него растет, еврей, между прочим, - Федот Глебович Масленников. Федька. Жена - плевать, а сына он не бросит... - Жена - плевать? - Добра-то! Говорить - так до конца. - Глеб выпустил Варькину руку, даже легонько оттолкнул ее. - Я другую люблю. Понятно теперь? Сердце Варьки всполошено метнулось. Опять воскликнула - с отчаянием, с последней надеждой что-то в себе защитить, спасти: - Зачем ты мне все это говоришь!.. - Не понимаешь? - Голос Глеба звучал хрипловато. - Ну да недогадливая! Я закурю, можно? - Кури. - Видишь, уже подобрела. А говоришь, зачем рассказываю! Сказать еще что-нибудь? Варька молчала. - Я сегодня заявление подал. - Какое? - Ну какое! На финскую войну. А то сижу, понимаешь... Варька не выдержала, вскочила. Только этого ей не хватало! Отвернулась к стенке. За что он ее мучит? Все люди, ну все вокруг люди, - одна она не человек, да? Что-то происходило за ее спиной. Варька напряженно, всей кожей слушала. Стул двинул. Приблизился. Встал. Плотно охватил напряженные Варькины плечи. - Любишь, да? Ну. не скрывайся, скажи, я давно замечаю. Любишь? Маленькая моя... Незнакомое доселе чувство охватило Варьку. Она, плечистая, сильная Варька, привыкшая все на свете брать на себя, за все и за всех отвечать единолично, она - "маленькая"? Это ей - "воробушек", ей - "вождишко"? Среди ночи Варька проснулась - сразу, словно кто-то ее толкнул: приснилось все? Ничего не приснилось. Все с нею. Вот он, рядом, на одной подушке, тяжелая рука лежит поперек Варькиной груди. Все, что было, - было. И теперь уже навсегда с нею останется, что бы там ни случилось. Было, было - все, о чем она, стыдно сказать, мечтала. "Ты - замужняя? радостно изумлялся Глеб. - Ты - девочка нетронутая..." Какой она "вождишко", господи, она просто баба, ей бельишко его стирать, детей его нянчить... И тут ее сбросило с кровати внезапное: Валентин! Предала. Обманула. Человека, уехавшего на войну под пули. Не виновата она! Виновата - не виновата. Кто же виноват, если Валентин - всего только Валентин, а бывает такое, о чем Варька и понятия не имела. О чем - ни словами, ни в песне... - Ты где там, эй! - сонным голосом позвал Глеб - Замерзнешь, босенький! Иди сюда... И Варька, прикрывая лицо рукой, тихо, пристыженно поплелась обратно, уже ликуя, уже приникая мысленно - не оторваться, не разомкнуть. ...А заявления Глеб никакого не подал, оказывается. Приврал маленько. Это он сам признался: "Маленько приврал, чтоб вернее досталась..."