Двор. Книга 2 - Аркадий Львов

Первые минуты сидели молча, майор Бирюк заметно маялся, как будто хотел переговорить с хозяином, но без свидетелей, Иона Овсеич дал Орловой задание на завтра — зайти к новому соседу, посмотреть, как устроился, — и проводил до дверей. Ляля уходила неохотно, машинально задержалась у порога, товарищ Дегтярь вдогонку пошутил: если ей так интересно, можно постоять за дверью и подслушать в замочную скважину.

Когда остались наедине, майор Бирюк положил руки на стол, пальцы сохраняли крепкий загар, даже странно среди зимы, и сказал:

— Дегтярь, я не хотел вмешиваться, но мне все это не нравится.

Хозяин помолчал, вроде колебался, отвечать или не отвечать, и спросил:

— Что именно тебе не нравится?

— Все не нравится, — сказал майор, — и как ты с ними разговариваешь, и как они с тобой разговаривают, а главное: если ты наперед знал, что исполком заберет комнату, зачем было зря обещать?

— Обещать? — переспросил Иона Овсеич. — Но ты же слышал своими ушами, что я ничего никому не обещал, а они сами истолковали мои слова так, как им хотелось.

— Значит, — стоял на своем майор, — твои слова были двусмысленны и давали повод надеяться, а надо было ясно и прямо сказать: нет.

Иона Овсеич встал из-за стола, прошел к окну, светила луна, на крыше противоположного дома серебрился снег, из трубы, как в сказках Андерсена, вился синий дымок, секунду-другую смотрел, невольно любуясь, чуть-чуть вздохнул и сказал:

— Когда больной приходит к доктору, можно просто выслушать, прописать лекарство, и зай гезунд. Но настоящий врач прощупает, потискает, нажмет своими пальцами там, где пациенту кажется, что он совершенно здоров. И вдруг в ответ раздается: ой, болит! Это медицинская диагностика. Когда люди приходят к Дегтярю, он тоже мог бы просто сказать: да, нет. Но Дегтярь хочет сначала нажать, прощупать, пропальпировать человека со всех сторон, пока он не вскрикнет: ой, болит! И тогда человек сам увидит, что в действительности он не так здоров, как ему казалось. Это тоже диагностика, идеологическая диагностика, и я думаю посложнее медицинской: здесь и болезни опаснее, и лечить труднее.

Майор Бирюк внимательно смотрел своими зелеными глазами, внутри разгорался огонек, Иона Овсеич вернулся к столу, заложил руку под пиджак, растер грудь слева и укоризненно покачал головой: где бы найти такого доктора, чтобы мог вставить новый мотор!

— Овсеич, — сказал майор Бирюк, — тебе пора отдохнуть. Хозяин махнул рукой: какой отдых!

— Овсеич, — повторил майор, — тебе пора отдохнуть: не ради себя — ради других.

Товарищ Дегтярь поднял голову, прищурил правый глаз, на висках вздулись синие вены.

— Ради других, — продолжал майор, — чтобы люди могли спокойно вздохнуть и не гадать, где еще может нажать Дегтярь, чтобы спровоцировать боль и поставить диагноз.

— Майор Бирюк, — Иона Овсеич изо всех сил сдерживался, но руки и губы не слушались, — майор Бирюк, думай, что говоришь.

— Я солдат, — Андрей Петрович постучал пальцем по столу, — и говорю с тобой по-солдатски, а эти окрики оставь для своих баб и своего двора.

— У меня нет своих баб и нет своего двора, — сказал Иона Овсеич, — и повторяю: мне не нравится твой тон.

— Слушай, — майор Бирюк поднялся из-за стола, — слушай и мотай на ус: ты меня в прошлый раз обманул, как этих баб, я мог бы разделать тебя под орех…

— Уходи, — Иона Овсеич вскочил, стал напротив, теперь хорошо было видно, что он почти на целую голову ниже гостя, — уходи, и продолжим наш разговор в другом месте!

— Ах ты… — майор произнес нецензурные слова, — а я думал, мужик как мужик!

Иона Овсеич подошел к телефону, поднял трубку, набрал ноль два, номер милиции, Андрей Петрович громко засмеялся, как будто ему в самом деле весело, вырвал у хозяина из рук трубку, положил на место, Иона Овсеич невольно отшатнулся, гость легонько похлопал по плечу и пожелал спокойной ночи.

Часов в пять Иона Овсеич проснулся от сильной боли под ложечкой, отдавало в поясницу и позвоночник, поташнивало, волной откуда-то из живота подкатывал страх, держался минуту-другую в горле, затем отступал, но чувствовалось, что ненадолго, вернется опять, и действительно возвращался. Иона Овсеич взял кусочек сахара, накапал валидола, положил под язык, стало немного спокойнее, теперь надо было лежать неподвижно, как можно больше расслабить руки и ноги, чтобы сделались тяжелые, будто обложили со всех сторон грузом, и терпеливо ждать.

Минут через десять дыхание стало свободнее, Иона Овсеич почувствовал, что клонит ко сну, и почти заснул, но вдруг вспомнился вчерашний разговор с Андреем Петровичем, внезапный толчок изнутри достал до самого горла, и сонливость как рукой сняло. Опять усилилась боль, причем в этот раз захватила все плечо до самого локтя, Иона Овсеич взял под язык еще кусочек сахара с валидолом, повернулся спиной к окну и наказал себе ни о чем не думать. Вначале получалось неплохо, перед глазами темнела оконная рама, стекла в нижней половине слегка прихватил мороз, но незаметно, сама собой, выделилась вертикальная стойка, сверху — поперечная перекладина, чуть-чуть скошенная, и получился крупный, как будто из железа, крест. Иона Овсеич отвел взгляд направо, но здесь, во втором окне, торчал точно такой же крест.

Конечно, все это были глупости и вздор, надо было просто плюнуть и не обращать внимания, но кресты из окон нахально маячили перед глазами, иногда даже появлялось дурацкое ощущение, будто колышутся и то приближаются, то отступают.

Иона Овсеич закрыл глаза, вроде бы немного отпустило, но тут ударила в голову новая глупость: закрытые глаза напомнили покойника. Захотелось повернуться, чтобы стряхнуть с себя всю эту чертовщину. Иона Овсеич мысленно начал уже поворачиваться, однако представил себе, как весь выпрямленный — ноги вытянуты, руки вытянуты, настоящий покойник, — и внутри так рвануло, так ударило, так завертело, что казалось: все, конец!

Рубаха промокла насквозь, тело ломило и крутило, как будто побили палками, по щекам текли слезы. Иона Овсеич вспомнил свою Полину Исаевну — бедная, мучалась столько лет! — и, помимо воли, заплакал громко, со стоном и всхлипываниями. Хотелось, чтобы кто-то любил, по-человечески пожалел, сказал доброе, ласковое слово, опять встала перед глазами вчерашняя сцена с Андреем Петровичем, Иона Овсеич не мог понять, как он позволил себе так обойтись с гостем, и поклялся вслух, что сам первый, отбросив ложную гордыню, зайдет к нему и поговорит начистоту: здесь моя вина, а здесь, Андрей Петрович, — твоя.

Утром Иона Овсеич с трудом поднялся, мелькнула мысль полежать денек дома, но прошелся немного по комнате, выпил стакан крепкого чаю, кушать совсем не хотелось, машинально надел пиджак, кашне, ушанку, осталось снять с крючка лишь пальто.

В проходной, когда поздоровались, вахтерша из военизированной охраны сказала, что сегодня товарищ Дегтярь сильно бледный, наверно, грипп начинается, посоветовала принять таблетку аспирина, а на ночь обложить ноги горчичниками. В коридоре, словно нарочно сговорились, секретарша и плановик, одна за другой, сделали испуганные глаза, упрекнули Иону Овсеича, что в таком состоянии он позволяет себе подняться с постели, и пригрозили вызвать врача, если он сам не позаботится. Иона Овсеич кивнул головой, как будто в самом деле соглашается, и прошел к себе.

Впереди была целая гора неотложных дел, особенно по выборам, поскольку оставались считанные дни, люди не везде справлялись со своими обязательствами, а кой-кого приходилось отрывать от производства, чтобы могли больше внимания уделить пропагандистской работе на самой фабрике и среди населения. Кроме того, надо было лично, не перепоручая другим, проконтролировать, как обстоит дело с кабинами, ибо плотники такой народ, что готовы оттягивать до последней секунды.

В хождениях по цехам и разговорах прошло полдня, хуже не стало, но во всем теле сохранялась неприятная слабость, моментами казалось, надо сделать решительное движение, повернуть внутри какой-то винтик, краник, чтобы почувствовать себя опять здоровым и бодрым, но Иона Овсеич по опыту знал, что это ложное ощущение простоты, которое возникает как раз тогда, когда имеется меньше всего оснований.

После обеда он заперся в кабинете, позволил себе минут на тридцать-сорок прикорнуть в углу дивана, два или три раза возникало сильное желание лечь по-настоящему, снять туфли, одежду, но, как говорится, лиха беда начало: тут только дай себе волю, а там покатишься — не успеешь ахнуть.

По окончании смены Иона Овсеич просил агитаторов задержаться на десять минут. В самом деле просидели около часа, у людей оказалась целая куча вопросов, надо было всех удовлетворить, по ходу беседы Иона Овсеич несколько раз особо предостерег каждого против одной довольно распространенной ошибки, когда полагают, что выборы в местные Советы — это, дескать, не выборы в Верховный Совет СССР, и потому можно относиться с прохладцей. Иные из присутствующих вначале сделали вид, будто их это не касается, но затем нашли в себе мужество чистосердечно признать, что и за ними водится такой грешок.