Прощай, Акрополь! - Иван Давидков

Вечером он открывает чемодан, чтобы. достать чистую рубашку. Пока она, порядком измятая, лежит на диване, а за стеной в ванной слышится плеск воды, все тайные спутники на цыпочках выскальзывают из своего укрытия — пыльного, потертого на сгибах чемодана — и располагаются на постели, залезают под подушку, забираются даже на вешалку под плащ. Человек вытирает покрасневшее от горячей воды лицо взятым из дома полотенцем — вытираться гостиничным неприятно, — и запах нафталина напоминает о доме, о том, что он забыл оставить соседям деньги, чтобы они заплатили за электричество. Ощутив на двоих плечах прикосновение новой рубашки, он отгоняет мысль о деньгах и выходит прогуляться. Идет по улице, останавливается, разглядывает витрины, не подозревая о том, что под подушкой у него притаился прошлогодний сон, который заставит его, мучимого кошмаром, всю ночь метаться в широкой гостиничной кровати, а у изголовья, бледные, как привидения, будут возвышаться голые холмы родного края — словно и они тайно следовали за ним и теперь, неведомо как, вместились в тесный номер гостиницы.

«Наверно, лишь дети путешествуют беззаботно, — думал Мартин. — Они едут, чтобы открывать мир и радоваться ему так, как умеют радоваться только они. А нам, позволившим себе постареть, что делать нам? Вернуться в тот мир чистых радостей? Поздно… Остается одно: тащить свой потертый чемодан, ручка которого врезается в ладонь, и надеяться, что можно убежать от самих себя. А по ночам стараться не замечать в углу номера яркую точку, напоминающую светлячка. Думать, что на стеклянной вазе отсвет далекого окна, прекрасно зная, что это слеза, пролитая по дорогому человеку, которого ты потерял навек…»

Он не расспрашивал Златину о ее прежней жизни. Даже долгое время не интересовался тем, какая неприятность случилась у нее в тот вечер, когда они встретились на пристани. Мартин знал: у каждого человека есть свои тайны, и прикосновение к ним не всегда бывает приятно. Она сказала ему, что уже несколько лет, как рассталась с мужем. Они не разводились. Живут в одной квартире — как соседи, — каждый своими радостями и заботами. Здороваются, встречаясь по утрам в коридоре, вежливы и даже предупредительны («Почему бы мне не налить ему чаю, когда он завтракает?»). Пальто мужа висит на одной стороне деревянной вешалки в коридоре, ее — на другой. Посредине молчаливое пространство с разводами от влажной тряпки.

Златина не проявляла открыто неприязни к мужу. Держалась с ним любезно и при друзьях, и при посторонних. Муж тоже старался не нарушать усвоенного ею тона, и люди, знавшие их, недоумевали, что за пропасть разделяет эту милую, симпатичную пару. Полагали, что виновники их разрыва — родители Владислава (так звали мужа Златины) — пожилые люди, держатели акций маленького банка, разорившиеся еще до войны.

Мартин никогда не видал их, ему не приходилось бывать в том отдаленном районе, где они жили. Но, доведись ему встретить их на улице, особенно зимой, он непременно обратил бы на них внимание, так они, по описаниям Златины, были похожи на героев фильмов, которые крутили в старых киношках лет тридцать–сорок тому назад: оба донашивали пальто с воротниками из дорогого куньего или бобрового меха; пальто эти когда–то шились у лучших портных и каждую весну заботливо посыпались нафталином, но все равно были трачены молью. Из облезлого воротника, от которого осталась едва половина, зябко, как зверек из норки, выглядывает шея. Человек осторожно ступает по снегу, втягивает носом воздух — снежинки покалывают розовые дужки ноздрей — и щурит от солнца выцветшие близорукие глаза.

Мать Владислава — Ангелина Русанова — была опереточной артисткой, но уже давно ушла на пенсию. Когда–то она исполняла маленькие роли во многих спектаклях, играла и неверных любовниц, и сварливых жен, и злых ревнивых женщин. Но ни разу не удалось ей увлечь публику, завоевать любовь тех, кто, по ее мнению, ходит в театр не столько для того, чтобы наслаждаться искусством, сколько для того, чтобы показывать туалеты. В антракте, когда позади занавеса слышался скрип переставляемых декораций, зрители прогуливались в фойе. Крупными локонами и платьями из переливающихся тканей дамы походили на актрис (которые в этот момент, сбросив тесные туфли, шевелили пальцами затекших ног), с той лишь разницей, что были счастливее их. Те же роли преданных, ревнивых или двуличных жен они исполняли не на сцене, а в жизни, но их не грызли ни честолюбие, ни мучительная жажда славы, почестей и всеобщего признания.

Старая артистка не была настолько проницательной, чтобы понять: обыкновенный человек счастливее того, кого называют знаменитым.

Знаменитости живут как бы под стеклянным колпаком. Вокруг них, окруженных богатством и почестями, как надоедливые мухи, жужжат сплетни, чужие любопытные глаза заглядывают к ним даже в спальни — ив самый сокровенный миг эти люди, вызывающие зависть у окружающих, чувствуют себя так, словно их просвечивают огромным рентгеновским аппаратом…

Бывшая певица всю жизнь мечтала стать знаменитостью, но для того, чтобы подняться по лестнице славы, ей не хватало таланта и красоты, а в молодости — еще и умения завоевывать расположение тех, от кого порой зависит судьба артиста.

Муж ее, Юлиан Русанов, в прошлом учитель латинского языка, был человеком, лишенным каких–либо талантов, довольно небрежным в одежде и не слишком воспитанным, зато он обладал даром исключительного терпения. Пожалуй, и на старости лет он все еще гордился тем, что полвека назад молодая артистка выбрала в мужья именно его. Когда приходили гости, он прилежно, без тени скуки — в который раз! — слушал бесконечные рассказы своей жены о ее ролях, о восторженных поклонниках, а когда она начинала поверять гостям интимные подробности своих встреч с прославленными певцами, Юлиан Русанов добродушно улыбался: он знал, что все это выдумки, но не огорчился бы, окажись это правдой. Много ли сеней удостаивались такой чести?

У каждого человека своя драма — большая или маленькая, видимая для окружающих или скрытая за улыбкой и веселыми словами. Человек носит ее, как тесное платье, которое трещит по швам под напором души, пытается сбросить ее, но она будто срослась с ним. Только очень редко, в счастливый день иному человеку удается проползти, как змее, меж двух камней и сбросить наконец это тесное одеяние — свою драму, — как змея сбрасывает кожу.

Старая артистка так и не смогла проползти меж двух камней. Не сумела Со стороны взглянуть на то, что сжимало ее душу, как пластины корсета, впившиеся в ее тучное тело. Всю свою жизнь она страдала от неудовлетворенного честолюбия. И хотя страдание не пахнет, к примеру, ванилином (серебристый порошок которого артистка добавляла воскресным утром в тесто для печенья), но, подобно этому запаху, оно пропитало все вещи в их доме, даже выцветшие занавески на окнах.

Чтобы певица могла целиком отдаваться искусству, муж взял на себя всю домашнюю работу. У этого главы семейства была целая коллекция поваренных книг. В них красным и синим карандашами были подчеркнуты любимые кушанья артистки. Ему не надоедало чистить картошку, не досаждало шипение сковородки, на которой съеживались и темнели колечки лука. Правда, поначалу он не слишком охотно занимался домашними делами. Но постепенно вошел во вкус и теперь уже делал все с увлечением. Прищурившись над кастрюлей, как художник, выверяющий пропорции своей картины, он сыпал ложечкой толченый индийский орех или комочки слипшейся от сырости соли. Глажка тоже была одним из его постоянных занятий. Он легко справлялся с простынями — проводил, как столяр рубанком, от одного края сюда до другого, — и вот уже ноздри его щекотал запах влажного, блестевшего под утюгом, будто полированный, перкаля. Никакого труда ему не стоило перегладить и наволочки. Больше возни у него было с дамским бельем. Склонив коренастое туловище над стопкой, кружевами напоминавшей взбитый крем на тортах в кондитерской, он расправлял негнущимися от ревматизма пальцами нежные сплетения шелка и возвращал прежнюю свежесть трепетавшим под его дыханием сорочкам, которых касалось тело его жены.

А певица сидела напротив, перелистывая какую–нибудь партитуру, и отбивала пальцем такт.

Утюг разглаживал складки одежды, сковородка чадила, пахло горелым, Владислав, сидя в углу, пришивал пуговицу к своему пальто, а певица тихонько напевала и отбивала такт пальцем, на котором поблескивало старое, совсем потемневшее кольцо с розовым камешком.

Юлиану Русанову нравилось хлопотать по хозяйству. Он, которого родные и соседи считали бедным страдальцем, жертвой невезучей актрисы, испытывал даже удовольствие, если ему случалось чем–нибудь порадовать жену — каким–нибудь блюдом с гарниром, напоминающим натюрморты на стенах их кухни, или букетиком незабудок, купленным в пятницу на базаре у крестьянки. Он старался, чтобы дома ничто не мешало артистке думать о сцене. Часто она, рассерженная, гневно расхаживала по комнате из угла в угол (полы ее халата разлетались на ходу) и, уверенная в своей правоте, кричала, что ни он и никто другой на свете не шевельнул пальцем ради того, чтобы по достоинству оценили ее талант. В такие минуты муж, как провинившийся школьник, виновато моргал, чувствуя, что в горле у него першит, как першило от пыли, поднимаемой машинами на окраинных улицах, где он бегал в детстве. Прижимаясь к стене, он уверял жену, что к ней несправедливы, но что настоящий талант погубить нельзя, а она цедила сквозь зубы: