Прощай, Акрополь! - Иван Давидков

Эти доверчивые руки надо было пощадить.

Мартин выбрал запасной путь и впрямь, как вагон, мокнущий под дождями, пока внизу шпалы зарастают лютиками, простоял там несколько лет. Мысли и чувства бились в нем, как нечаянно залетевшие сквозь щель майские жуки, которые не могут выбраться из вагона на волю.

Сын рос без него. Когда Мартин выражал желание его повидать, мать отвечала, что. он болен. Мартин посылал ему подарки ко дню рождения и получал их обратно неразвернутыми. Нервным движением он срывал упаковку, намереваясь выбросить в окно сапожки с красными подметками и синий матросский костюмчик, но потом нежно сворачивал измятые вещи в узелок и убирал их в шкаф. Неловко, обжигая пальцы, закуривал сигарету и погружался в раздумья о странностях человеческой души. Как могут любовь, нежность, привязанность так скоро превратиться в злобу, ненависть и жестокость? Что так быстро выворачивает нашу душу, подобно одежде, наизнанку, и ты с удивлением замечаешь ее истершуюся подкладку, грязные швы, неумело пришитые заплатки? Обманутое доверие? Оскорбленное самолюбие? Неутоленные желания? Как знать? Оказывается, под пухом одуванчика таилось змеиное жало.

«Ненависть, вражда, злоба — метастазы любви, — чем вас лечить? — размышлял Мартин, — Безразличием? Или по вас нужно провести скальпелем новой любви?»

Второй раз он увидел его, когда тот уже был школьником.

Мальчик появился из–за будки телефона–автомата. Он был в узких белых брючках и красной рубашке. Подошел к фонтанчику, долго пил, ловя струйку губами. Она высоко взметнулась, намочив ему лицо. Затем, стараясь преодолеть смущение, которое особенно чувствовалось в его походке, он подошел к Мартину. Они пожали друг другу руки. Отец наклонился погладить сына по голове и ощутил под пальцами приглаженные расческой мокрые прядки детских волос. Ощутил и сопротивление детского тела, вырывающегося из его объятий.

Они зашагали по тротуару. Мартин шагал широко (он всегда ходил быстро, словно торопясь куда–то), и мальчик, отставая, разглядывал его поношенный темно–коричневый костюм, ботинки с узкими металлическими пряжками. Мартин вдруг остро почувствовал, как взгляд мальчика задержался на его поредевших на темени волосах и на красноватом следу чирея за левым ухом. Он не знал, что говорили сыну о нем, но догадывался: мальчик старается преодолеть страх (а может, робость?). Как бы ни замедлял Мартин свой шаг, между ними оставалось непреодолимое расстояние — полоска ничейной земли, заполненной скрином трамвая, сворачивавшего к парку, — а над разделявшим их пространством дул резкий осенний ветер и сыпались с тополей сухие листья.

Взрослый мог преодолеть эту ничейную землю не только сердцем, но и умом. Ребенок только любовью.

Ели мороженое. Потом остановились у тира. Постреляли, не попав ни в одну из мишеней. Свернули в аллею, заглянули в зоопарк.

Так, бесцельно слоняясь по улицам, они подошли к цирку. Начиналось дневное представление. У входа толпились зрители (в основном дети), Мартину удалось купить два билета.

Цирк манил его с детства.

Он помнил ярмарки в родном городишке — синие гирлянды лампочек над островерхим брезентовым куполом, арбузные корки, валявшиеся между прилавками, вальсы, которые играл цирковой оркестр.

В каждом цирке был клоун — смешной и грустный одновременно. В полосатом костюме, висевшем на нем мешком, в неимоверно больших башмаках он разгуливал по арене. Распоряжался факирами, лежавшими на досках с торчащими из них острыми гвоздями, ругал фокусников и дрессировщиков, смеялся, повернувшись к арене выпачканным мукою лицом, взмаху его руки подчинялись все, словно клоун был не только их хозяином, но и хозяином циркового оркестра, и дрессированных лошадей, и красивых акробаток, и вспыхивающего в зале смеха.

В том цирке, куда они попали, тоже был клоун.

Он должен был не только смешить публику, но и кататься на велосипеде по стальной проволоке, протянутой через всю арену. Клоун был искуснейший велосипедист и акробат, но прикидывался, будто первый раз сел на велосипед. Не успев сделать и шагу, он поскользнулся, вскрикнул, повис на одной руке и, казалось, еле взобрался снова на проволоку. Публика ахнула — и с этого мгновенья, затаив дыхание, следила за каждым его движением.

Клоун укрепил велосипед па проволоке, легко крутанул педали. Покачивая раскинутыми в сторону руками, он двинулся медленно–медленно, словно малейший вздох в цирке — и он сорвется с велосипеда.

Дрожание стальной проволоки, пружинящей под медленно движущимся велосипедом, и древесные опилки на арене, похожие на зернистый снег, напомнили Мартину об одном его переживании в горах прошлой зимой…

Он поехал на две недели — думал отдохнуть, но по старой привычке сел за начатые в городе переводы. За окном были видны снежные вершины, сливавшиеся с пепельным небом, тропки в сугробах выше человеческого роста.

На туристской базе они жили вдвоем со сторожем. Вечером они разжигали камин и, сидя перед ним, говорили о погоде, о замерзшей колонке во дворе, о лыжнице в красной куртке, спустившейся вчера утром по канатной дороге. «Шаль, что к нам не зашла, я б ее ублажил 1 Я месяца три бабы не видел», — смеялся сторож, и редкие его зубы поблескивали в отсветах пламени. Говорили, что испортился транзистор, и они теперь совсем оторваны от мира, о том, что волки в прошлое воскресенье растерзали под соснами лошадь дровосеков.

По ночам рассказы сторожа оживали в снах Мартина, и если бы утром он мог увидеть следы своих сновидений — возле деревянного шкафа или печки, где с его заиндевелых ботинок натекла лужица, — то они, наверно, показались бы ему волчьими следами на снежной целине.

Как–то после обеда Мартин решил спуститься по канатной дороге в курортный поселок. Ему хотелось потолкаться среди людей, купить газеты, постричься в парикмахерской у автобусной станции и вернуться вечером в уединенный дом в лесу.

Стальной трос, похожий на. тот, по которому ехал на велосипеде клоун, опоясывал колесо подъемника и, покачивая пустые сиденья, спускался по склону, окутанному туманом.

Мартин устроился па одном из сидений, глянул на часы — было без десяти пять, значит, хватит времени пошататься внизу и успеть к ужину на базу. Дул ветер. Мартин, подняв воротник пальто, медленно поплыл вверх — внизу остались вершины сосен, заснеженные скалы, крутой спуск в долину, которая вскоре изогнулась подковой и становилась все уже и глубже. Сосны сделались совсем крохотными. Ветер усилился.

. Вдруг пустые сиденья перед ним замедлили ход. Скрип колеса стал глуше, глуше и замер в мглистом небе. Мартин повис в воздухе. Сначала он не поверил своим глазам и даже развеселился при мысли об оптическом обмане. Но потом, когда трос начал «ндеветь и сливаться с серостью надвигавшегося вечера, Мартину стало не по себе.

Наверное, произошла авария или отключили ток, поду, мал он.

(Клоун, добравшись до конца проволоки, слезал с велосипеда, чтобы передохнуть перед новым испытанием. Зрители восторженно аплодировали, клоун кланялся. От улыбки растягивались белые пятна вокруг глаз, под которыми проступали черные бороздки от слез. Мальчик прижался к отцу — он боялся, что клоун упадет, — но Мартин не ощущал прикосновения детского плеча.)

Снизу дуло. Ото всех стволов, из каждого дупла тянуло холодом. Снег колол лицо Мартина, повисшего между небом и землей. Трос подъемника скрежетал, точно по нему водили огромной пилой.

Мартин не сомневался, что повреждение быстро устранят, и это качание над пропастью представлялось ему сначала даже забавным. Будет о чем рассказать друзьям… Но проходили минуты, а он продолжал висеть в воздухе, и царившее вокруг безмолвие становилось все более гнетущим. Чтобы не замерзнуть, нужно было двигаться, шевелить руками, ногами… Сиденье поскрипывало под ним, трос слегка подрагивал, но не сдвигался ни на сантиметр. Что делать? Кричать? Может, кто–нибудь услышит его и поспешит на помощь? Он закричал. Крик его ударился о трос, взметнулся над соснами и упал в бездну. Эхо, отскочив от хребта, облепило крик, покатилось вниз, увлекая за собой ком, в середине которого был страх Мартина. Он снова закричал. На этот раз в голосе его послышался испуг. Крик ударился о противоположный склон, отскочил, словно отброшенный гигантской пружиной, и Мартин ясно увидел его падение в бездну: вслед ему заклубился снег, словно обрушилась лавина.

Холод пронизывал Мартина до костей, минуты текли, и он понял, что обречен погибнуть в этой безлюдной горной пустыне. Он кричал, пока не охрип. Долина наполнилась эхом, плотным, как туман, осязаемым — Мартин касался его подошвами ботинок, — и сквозь эхо проступали острые верхушки сосен. Он решил спрыгнуть — пусть даже сломает ноги, лишь бы слезть с этого проклятого сиденья! Он будет ползти, пока не доползет до тропинки, где его могут найти. Потом ему пришло в голову, что лучше ухватиться за трос и, подтягиваясь на руках, добраться до столба, который был метрах в двадцати от него. Он спустится по столбу, как спускался когда–то по черешне в отцовском винограднике, и ступит на твердую землю. А потом будет искать дорогу…