Прощай, Акрополь! - Иван Давидков

«Ни стыда, ни совести…» — заключила мать свой драматический рассказ.

Нет, любой ценой она должна разлучить сына с этой гадкой наездницей. А что, если любовь Златины к Владиславу, несмотря на все обиды, еще не угасла? Стоит ее попросить, размышляла старая актриса, поплакать, встать на колени, и Златина наверняка сможет опять приворожить его: ведь она лучше и красивей той. Пусть поживет с ним, пока его сердце не охладеет к этим противным, мягким, как перчатка, сапогам — потом уж Ангелина Русанова знает, что предпринять. Единственный сын будет снова принадлежать только ей, ей одной — она прекрасно понимает, что трещину между ним и Златиной не заделать.

— Все, что ты о ней болтаешь, вздор! — кричал матери сын, всего год назад бывший таким покорным. — Скажи лучше своим благодетельницам с длинными языками, что, если мне посчастливится застать их у нас, они меня век помнить будут!..

— Нет, ты меня доведешь до инфаркта! — бледнела старая артистка и протягивала руку за пузырьком с валерьянкой.

Златина отлично помнила этот пузырек. Коричневый, с резиновой крышечкой, он стоял за стеклом буфета — на одном и том же неизменном месте.

Валерьянкой в квартире Русановых запахло на следующий же день после переезда к ним снохи. Певица сидела на диване, тяжело дышала и, размазывая платком дуги подрисованных бровей, умоляла мужа расстегнуть ей, пока она не задохнулась, корсет.

Что же произошло?

Утром в дверь позвонила незнакомая женщина. Спросила разрешения взглянуть на камин, который Русановы сделали прошлой весной. Понравились ей и плитки, и никелированные решетки, записала она и адрес мастера (чтобы сделал ей точно такой же), и, уходя, обратила внимание на уже увядший свадебный букет.

— Это по случаю какого же праздника? Ах, свадьба, поздравляю, поздравляю! А сноха–то откуда же родом? — поинтересовалась она, все еще разглядывая камин.

— С Дуная, — сухо ответила певица.

Случайная гостья, оказалось, как нельзя лучше знала и Златину, и ее семью. Хозяйка, положив в розетки варенье, приблизила свое лицо к лицу гостьи, которая, заговорщически косясь на дверь в соседнюю комнату, что–то зашептала ей на ухо.

К обеду Ангелина Русанова, достав дрожащей рукой валерьянку, пролила почти весь пузырек не столько на кусок сахара, сколько на платье, и повалилась на диван.

Возможно, это была много раз сыгранная роль. А может, незнакомка действительно нашептала что–то встревожившее певицу? Этого она никому не сказала. Только твердила мужу:

— До чего мы дожили: принимать вонючих мужиков в нашем доме, где, сам знаешь, какие люди бывали…

— Да мы их и в глаза не видели… Ведь ты сама же их не пригласила на свадьбу! — говорил он, обеспокоенно глядя на жену из–под красноватых век.

— Не пригласила и не приглашу. Ноги их в моем доме не будет! — кричала она, проворно садясь (забыв, очевидно, что и десяти минут не прошло, как она словно подкошенная упала на диван). — Простые рыбаки… Неужто мы до того докатились, я тебя спрашиваю, чтобы отдать нашего единственного сына — ты сам знаешь, как я его родила, как холила, лелеяла, — этой…

А сейчас старая певица сидела у Златины, смиренная, любезная, и вертела чашку с засохшими на стенках разводами кофейной гущи, которые предсказывали любовь. В кухне пахло дунайской рыбой (Златина недавно получила посылку от отца), но Ангелина Русанова вряд ли связывала этот запах с обидами и оскорблениями, убившими любовь Златины к Владиславу.

Златина познакомилась с Владиславом и полюбила его в трудное для него время: нечаянно упав, Владислав раздробил себе кисть правой руки. Несмотря на усилия врачей, пальцы остались малоподвижными, а это означало, что ему никогда больше не придется играть на фортепьяно, нем он (по упорному настоянию матери) занимался с детских лет. Хоть один из членов семьи должен был поддержать ее честь и прославить их род, и эта трудная задача выпадала на долю Владислава.

Златина переживала за Владислава, старалась утешить: ведь его любовь к музыке может проявляться и по–иному, да и она будет дома во всем ему помогать. Университет она окончила, и ей обещают работу на радио. Ее удивляло, что Владислав относился к своему несчастью спокойней, чем мать. Печальная случайность делала неосуществимой последнюю честолюбивую мечту артистки, и она глубоко страдала, а Владислав был почти доволен, что избавился от необходимости заниматься тем, к чему не испытывал никакого влечения и что, скорее всего, принесло бы ему в жизни одни разочарования и огорчения.

Он занялся аранжировкой эстрадных песен. Это его увлекло, и Златина считала, что муж нашел свое призвание.

Все бы шло хорошо, если бы некий милостивый бог смог укротить душу бывшей опереточной дивы. Но старая артистка оставалась непримиримой.

Вечерами она сидела, не зажигая лампы, у камина и прислушивалась к тому, что происходит в комнате молодоженов. Приглушенно доносившиеся из–за стены любовный шепот и шорохи наполняли ее необъяснимой злостью, по она продолжала сидеть, потому что испытывала одновременно странное удовольствие. Часам к двенадцати ночи она уходила к себе в спальню и долго не могла сомкнуть глаз. Что ее мучило? Другая женщина, которую она ненавидела, каждым своим объятием и нежным словом отбирала у нее — у матери — сына, лишала ее сыновней любви, его безропотного повиновения. Она чувствовала себя ограбленной.

Пружины в комнате молодых поскрипывали, объятия девчонки из придунайского городка, насквозь провонявшего рыбой, заставляли Владислава замирать от блаженства, и мать, словно лежа на угольях, вертелась в постели.

В одну из таких ночей Ангелина Русанова придумала наконец, как ей вернуть себе любовь сына. Она будет падать в обморок, биться у него в ногах, и ее муки снова пробудят в душе Владислава сочувствие и нежную привязанность к той, что держала его за руку, когда он делал свои первые шаги…

Гостья не торопилась уходить. Златина поглядывала на часы, но Ангелина Русанова прикидывалась, что не замечает этого.

— И чего вам, думаю, не хватает? Неужели вы не простили бы друг друга? Любовь как огонь: сучьев подбросишь — опять разгорится.

Старая артистка встала, подошла к мойке, долго пила воду, постукивая зубами о край стакана, — она не раз проделывала это на сцене, изображая сильное волнение.

— Если еще искры не потухли, — тихо ответила Златина, словно занавес раздвигался, и она подавала свою реплику.

— Что у вас, крыши нет над головой?

— Есть, конечно, но по углам вон, видишь, консервные банки. Крыша–то протекает…

— Черепицу несложно поменять.

— Да, если балки не сгнили.

— У тебя не найдется валерьянки? Знаешь, нервы не те, да и возраст…

— Терпеть не могу валерьянку!

— Отчего же? Мне помогает.

Занавес был поднят. Соседи за стеной переставляли мебель. Пол скрипел, и Злагине казалось, что у нее за спиной передвигают декорации, готовя сцену к следующему действию…

А валерьянка действительно была нужна. Припадки случались все чаще, и несчастный Юлиан Русанов в болтающейся, скроенной словно на великана пижаме будил среди ночи Владислава — матери опять стало плохо. Сын садился у кровати, скрестив босые ноги на холодном полу, и, держа вялую пухлую руку старой женщины, подыскивал ласковые слова, стараясь ее успокоить.

— Ты что, боишься меня? — устремляла она на. него влажные глаза, и Владиславу казалось, что он улавливает беспомощность в их зрачках, всегда пугавших его своим металлическим блеском. — Быстро же она тебя прибрала к рукам, — голос ее становился властным, но спустя мгновенье она хваталась рукой за сердце, губы ее кривились, и, поворачиваясь к стене, мать шептала тихо и смиренно: — Ступай, ступай… А я помучаюсь, пока богу душу не отдам…

Сын уходил к себе. Златина, тоже повернувшись к стене, всхлипывала, и одеяло, ходившее ходуном, лохматило кольца ее кудрявых волос.

Это действие весьма банальной семейной драмы затянулось надолго. Зрители давно бы встали, скрипя стульями, и ушли. Но в драме были одни участники, она игралась при пустом зале, и они не могли уйти, пока не доиграют ее до конца.

Златина настояла на том, чтобы они переехали на другую квартиру. Но отец Владислава, набросив поверх пижамы длинное до пят пальто (неужели он так ехал в трамвае?), прибегал будить их среди ночи и туда.

— Мать зовет… Плохо ей… — Он стоял в дверях, обросший щетиной, с воспаленными, как открытая рана, глазами.

И сын, раздираемый любовью к обеим женщинам, наспех одевался, чтобы ехать к матери в пустом ночном трамвае, где кондукторша спала положив голову на спинку заднего сиденья, а отец, запахнув длинные полы пальто на острых коленях, сидел, уставившись на оконное стекло, за которым ему ничего не было видно, кроме высокой сутуловатой фигуры сына и своего лица, колыхавшегося, как вода, взбаламученная убегающими за окном деревьями.