Лавина (сборник) - Виктория Токарева

Появляется Кира:

— Мама…

— А что «мама». Я правду говорю. Правду слушать не любишь. Я тебя собирала по капельке крови, а все растаскивают.

Уходит.

— Это наказание Господнее, — извиняется Кира.

— Цените это наказание, — сказал Алеша.

— Ну да… Конечно. Я понимаю. Простите, как вас зовут?

— Алексей Николаевич.

— Алексей Николаевич! Не думайте ни о чем плохом. Не погружайтесь в плохие мысли и не говорите их вслух. Потому что мысль, высказанная в слове, — это уже действие. Как говорят в народе: «Не накликайте беду». Вы меня поняли?

Алексей молчит.

— Вы должны зрительно представлять ваш совершенно здоровый образ. И старайтесь вызывать в памяти счастливые минуты вашей жизни. Скрупулезно воспроизводите каждую секунду. Надо помогать себе духом и разумом. И посмотрите: все будет хорошо. Я почему-то убеждена: все будет хорошо. У вас очень мощные защитные силы организма.

Звонок в дверь.

Алексей сторонится. Входит долгожданный Колька в прекрасном настроении.

Кира испытывает сложное чувство. Ее душа как бы мечется между собственной радостью и чужой болью.

— Я пойду, — попрощался Алексей.

— Мы скоро увидимся, — обещает Кира.

— К сожалению… — Алексей попытался улыбнуться.

Вышла старуха.

— До свидания, — попрощался Алексей. — Извините…

— Скажите, а ваша мама жива? — поинтересовалась старуха.

— Нет.

— Ну, слава Богу…

Алексей понимающе кивнул.

— У вас днем было затруднено движение, — вмешалась Кира. — А как сейчас?

— Сейчас не затруднено.

Алексей покидает дом Киры Владимировны.

Выходит во двор. Из раскрытого окна доносятся смех и музыка.

Алексей стоит, не в силах двинуться с места. Мимо идут люди. Но Алексею кажется, что и деревья, и люди отделены от него как бы стеклянной перегородкой. Он — сам по себе. Они — сами по себе. Он стоит, оцепеневший от одиночества, вырванный из праздника жизни, как морковка из грядки. И как морковка, брошенный в осеннюю свалку.

Нинка сидела перед телевизором и смотрела «Вечер смеха».

Появляется Алексей. Раздевается молча.

— Ну, чего она сказала? — спросила Нинка.

— Ничего.

Алексей ложится на диван, лицом вверх. Нинка подошла, легла рядом. Оплела руками.

— Говорил, через полчаса, а пришел через три. Только и делаешь, что обманываешь.

— Я домой к ней ездил. Она в Ясеневе живет.

— И чего она сказала?

— Чтобы я воспроизводил в памяти счастливые минуты жизни.

— Зачем?

— Лечение такое.

— Ну что ж, давай полечимся. Помнишь, как мы познакомились?

Алексей лежит лицом вверх на самом дне океана одиночества. Над ним 300 километров катастрофы. Не всплыть.

— К тебе подошел милиционер и говорит: «Там девушка на снегу заснула. Пьяная. Вы ее не отвезете домой?» А ты ему: «Я пьяных женщин терпеть не могу». А он: «Не хочется ее в вытрезвитель отправлять. И бросать нельзя. Простудится. Вот ее паспорт. Тут адрес: Фестивальная улица, дом два». А ты говоришь: «Это по дороге. Я в соседнем доме живу. Фестивальная улица, дом четыре». Представляешь? Мы годами жили рядом и никогда не встречались.

Алексей молчит.

— Ты и повез. На спине втащил. Как раненого бойца. А на другой день пришел спросить, как я себя чувствую… А знаешь, почему я тогда напилась?

Алексей молчит.

— Пить не умела. А ты не верил. Думал, я алкоголичка. На путь истинный наставлял.

Пауза.

— А помнишь, как ты первый раз у меня остался? Помнишь?

Алексей молчит.

— …Я смотрю на тебя и спрашиваю: «Не стыдно жене изменять?» А ты говоришь: «Стыдно».

— Да…

— А ты тогда удивился, что я девушка?

— Да…

— Еще бы. Двадцать пять лет. Актриса. Пьющая. И девушка. Вот уж действительно экспонат. В музей ставить можно.

Пауза.

— Ты мой первый и единственный… — Целует. — Мой Мцыри, мой Лермонтов. Мой таракан Абдулка.

Алексей лежит лицом вверх, безучастный и одинокий, как «труп на шумной тризне».

— Что с тобой, Алешка? Что происходит?

— Ничего.

— А что ты, как статуя Командора? Как Каменный гость?

Треплет его. Трясет за плечи.

— Оставь меня.

Нинка поднимается:

— Интересное дело! Я весь день сижу, убираю, варю, парю, а он явился, даже цветка не принес, и «оставь меня». Чего ты пришел?

Алексей молчит.

— Хоть какая-то польза должна быть от мужика в доме. А то разлегся, как собака под деревом. А ну вставай!

— Какая тебе нужна от меня польза?

Нинка выходит из комнаты и возвращается с полным мусорным ведром:

— Вот ведро вынеси во двор! У нас мусоропровод не работает.

Алексей поднимается. Сует ноги в тапки. Берет ведро. Выходит в одном костюме.

Двор. Баки для мусора.

Алексей выходит слева. Опрокидывает над баком ведро. И идет направо. К соседнему корпусу.

Дом Коржиковых.

Длинный звонок в дверь.

Лена в ночной рубашке выходит к двери. Снимает цепочку. Поднимает на замке собачку.

На пороге Алексей — в тапках и с пустым мусорным ведром. И отрешенными глазами.

— Алеша… — пугается Лена.

Появляется Наташа, заспанная, в пижаме.

— Папа… Тебя что, обокрали?

Алексей смотрит, будто проснулся. Тот факт, что он по инерции вернулся в родной дом, для него такая же неожиданность, как и для его семьи.

— Отстаньте все от меня! — потребовал он. — Оставьте меня в покое.

И прошагал в свою комнату, сохраняя ведро и независимость.

Жена и дочь переглянулись в растерянности. За дверью раздался звон пустого ведра, как будто его метнули в угол.

В дверях возник Алексей, взбешенный и всклокоченный.

— Где моя папка? Где мои Белые города? Никогда ничего не лежит на месте. Это не дом, а караван-сарай…

— Папа, караван-сарай — это гостиница со скотом.

Алексей лезет на антресоли.

На пол падает пыльный Дед Мороз.

Кабинет Шефа.

Секретарша пытается задержать Коржикова в дверях.

— Он занят…

— Я тоже. — Алексей отодвинул секретаршу, прошел в кабинет.

Шеф занимался йогой. Стоял на голове.

— Я пришел сказать вам, что вы — законченное говно, — объявил Алексей.

— А бывает незаконченное? — спросил Шеф, стоя вверх ногами.

— Бывает незаконченное.

— А какая разница?

— Незаконченное — это когда человек знает, что он говно, и стесняется этого. А законченное — это когда он знает и не стесняется.

Шеф встал на ноги.

— Вы, наверное, принесли заявление об уходе? — поинтересовался Шеф.

— А как вы догадались?

— Раньше вы не были таким откровенным.

Алексей кладет заявление на стол.

— А куда вы уходите, если не секрет? — спросил Шеф.

— Поменяю себе Шефа.

— Вам дали другую зарплату?

— Нет. Я вообще ухожу. Отовсюду.

— Эмигрируете?

— В каком-то смысле.

— Ну что ж, вы человек молодой в отличие от меня. А тут так и просидишь…

Шеф вздыхает и подписывает заявление. Протягивает.

Алексей стоит.

— Все? — спросил Шеф.

— Вообще-то я пришел прощаться, — сознался Алексей.

— А зачем прощаться с законченным говном? — удивился Шеф.

Самолет летел над облаками. Облака были похожи на вскипевшее море с голубыми проплешинами.

Алеша сидел возле иллюминатора и смотрел вниз.

Потом поднялся, пошел по проходу.

В самолете шла своя самолетная жизнь: молодая пара сидела голова к голове.

Иностранцы оживленно беседовали по-иностранному.

Солдаты играли в карты.

Восточный человек дремал.

Алексей видел преимущественно макушки: молодые, старые, густоволосые и лысые, крашеные и естественные.

Алексей остановился возле туалета. Закурил.

Появилась стюардесса. Испугалась:

— Курить строго запрещено. Вы что, не видите? — Она показала надпись.

— Почему? — спросил Алексей.

— Как почему? Это же самолет. Искра может попасть. Мы можем на воздух взлететь.

— А мы сейчас где, по-вашему?

— Выше. — Стюардесса подняла палец, показывая, куда именно они могут взлететь.

— Днем раньше, днем позже, — философски заметил Алексей.

— Лучше днем позже. — Она отняла у него сигарету.

«Самолет пошел на снижение, — объявил голос. — Просьба пристегнуть ремни».

Братья сидели за накрытым столом. Алексей почти не ел. Владимир ест и пьет с удовольствием, как и все, что он делает в этой жизни. Володя младше Алексея на десять лет — это уже другое поколение. Он — шире в плечах, выше ростом, красивее лицом. Хозяин жизни. Так же, как и брат, черен, усат и тоже похож на обаятельного таракана. Но это — совершенно разные тараканы. Владимир — таракан, который шустро выбежал из-под печки с радостно торчащими усами и как будто воскликнул: «Вот он, я!» А Алексей — таракан, которого стукнули туфлей и он, пришибленный, полез обратно под печку.