Кисмет - Люк Треджет

погиб в автокатастрофе. Она огорошила меня этими предрассудками, и мне ничего не оставалось, как пойти на следующий день к мудрецу.

Джефф отворачивается от стола и качает головой.

— Результаты оказались неутешительными.

— Да что ты!

— Двадцать два из тридцати шести возможных. Очевидно, у Бхав было мало мангала-доша. И это бы еще полбеды, но вот я не имел мангала-доша совсем.

— Что еще за мангала-доша?

— Бог его знает. Какой-то нелепый вымысел. Но мудрец протянул мне лист дешевой белой бумаги с распечаткой результатов. Мангала-доша: ноль.

— Вот блин!

— Семья отказалась одобрить брак: мать боялась за жизнь Бхав и угрожала отречься от дочери, если та нарушит ее волю. Только представь, я неожиданно оказался в роли потенциального убийцы. Это была трагедия. Мы вернулись в Лондон и решили пожениться тайно. Но, знаешь, так и не сделали этого. Мы по-прежнему жили в Брикстоне, а потом мне представилась возможность освещать военные события в Боснии. В течение следующего года я провел в Лондоне в общей сложности меньше месяца, и Бхав перебралась в Гринвич, поближе к своей больнице. И нас как-то развело в разные стороны…

Джефф широко раскрытыми глазами неотрывно смотрит на угасающий закат. К рагу он так и не притронулся, а тарелка Анны пуста, на ней лежат только несколько твердых ядрышек — наверно, дробинки, убившие кролика. Когда она прочищает горло, Джефф вздрагивает и оглядывается, будто не понимает, где находится.

— Извини, меня унесло куда-то за много миль отсюда.

— Ничего.

— Вернее, за много лет. Я погрузился в прошлое.

— Мне понравилась история, — совершенно честно говорит Анна: она справилась с ревностью, подавила ее доводами рассудка.

— Теперь ты расскажи что-нибудь о себе, — просит Джефф, беря нож и вилку.

— После такой истории? Мне нечего.

— Что угодно. Просто говори, пока я ем. Когда ты решила стать журналисткой?

Анна отвечает, что сравнительно недавно, около четырех лет назад. Прошла трехмесячные курсы Национального союза журналистов, потом стажировку на веб-сайте и наконец получила оплачиваемую работу редактора, а потом помощника журналиста.

— До этого я подрабатывала сторонним редактором, вела блоги, полтора месяца проработала литературным редактором в Hackney Gazette. Но в двадцать с небольшим я в основном бездельничала, когда заканчивались деньги, находила временную работу и пыталась… ну, ты знаешь… сделать что-то масштабное.

— Вот видишь? Это интересно, — ободряет Джефф, наполняя бокалы. — Что именно?

Анна напоминает ему об «Общественном амбаре», и он повторяет, что это превосходная идея, хотя название надо бы поменять.

— Тебе не нравится название?

— Оно неплохое. Но можно придумать лучше.

Они оживленно обсуждают разные варианты, каждый обыгрывает слова «инструмент», «амбар», «сад», «стремянка». Через минуту в голове Анны поворачиваются какие-то винтики.

— Как насчет «Инструмент под рукой»? — предлагает она, и Джефф смеется:

— Прекрасно. Лучше и быть не может.

— Или «Инструмент всегда под рукой».

— Нет, «Инструмент под рукой» более емкий вариант. Какие еще идеи у тебя есть?

Воодушевленная его поддержкой, Анна рассказывает про подземный туннель для велосипедистов в центре Лондона, который заменит линии метро Кольцевую и Дистрикт и предоставит возможность быстро, свободно и с удобством перемещаться по городу. Потом упоминает об идее сдавать в аренду на выходные овец, чтобы они «стригли» траву на лужайках и развлекали детей, а также о предложении переоборудовать телефонные будки в пункты зарядки мобильных телефонов. Джефф считает все эти замыслы прелестными, совершенно очаровательными.

— Все мои идеи имеют не только бытовую, но и общественную ценность, — объясняет Анна. — Даже самые незначительные и глупые. Я хочу изготовить такой гамак, где люди смогут сидеть друг напротив друга, откинувшись назад и таким образом удерживая один другого. Даже это в основе своей имеет хороший общественный посыл.

— Прекрасно сказано! Да ты романтик. И идеалистка. И что же случилось?

— Понимаешь, — начинает она, и ее пыл угасает. — Несколько лет назад умер мой отец. И это изменило мое видение мира.

Теперь Анна обращает влажный взгляд на башню, которая уже почти не просматривается, И Джефф предлагает ей не рассказывать дальше. Но на этот раз она настаивает на продолжении и объясняет, что отец всегда поощрял ее предприимчивость, призывал не бояться рисковать и присылал ей в помощь деньги — то 300, то 200 фунтов. А после смерти он перестал быть образцом для подражания, и она увидела в нем просто большого ребенка. Он никак не мог остепениться, трижды вступал в брак — мать Анны была его первой женой, — и при всей неуемной энергии по сути никогда ничем толком не занимался. На похоронах его называли учителем, замещающим учителем, а когда огласили завещание, Анна узнала, что у отца куча долгов: он занимал деньги в банках, имел множество кредитных карт, обращался в компании, предоставляющие кредит до зарплаты. Анна поняла, что те небольшие средства, которые папа присылал ей, он скорее всего занимал, вероятно, надеясь, что вкладывает средства в какое-то дело, которое в конце концов может принести доход.

— Именно тогда я записалась на курсы журналистов и взялась за ум. Я решила, что не хочу быть такой, как он. Ни на йоту.

Вино они уже допили, и последний проблеск дневного света растаял; стол больше никак не связан с верандой, садом, полями и холмами вдали, он будто парит в темном пространстве.

— Извини, — говорит Анна. — Я увлеклась.

— Ничуть. Мне нравится, как ты рассказываешь. Ты мыслишь, как журналист, и излагаешь тоже.

Анна чувствует, как краснеет, и сознательно сопротивляется желанию сказать что-то скромное и самоуничижительное; вместо этого она принимает комплимент и примеряет его, как драгоценность. Говорит, что ей нравится писать и после статьи о Сахине она будет брать интервью у Амаль Клуни, а может, и у Мэрил Стрип.

— Я имею в виду не это, — возражает Джефф. — Это не настоящая журналистика.

— Не начинай опять. Вся журналистика настоящая: надо просто писать слова, складывать их