Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

Вот другой случай. В Малой Федоровке безлошадный бедняк Кравченко попал в кабалу к богатею Матвееву. Чтоб не сесть за долги в тюрьму, он вышел из общины, закрепил за собой надел и продал его за полцены тому же Матвееву. Теперь дети пошли с сумой по миру, а сам Кравченко беспробудно пьет. Тащит не только из своей хаты, но и у соседей, в том числе и у своего разорителя. На днях по жалобе Матвеева суд приговорил Кравченко к заключению в арестном доме.

А вот случай из заводской жизни. Мастер металлургического завода Передереев любит заниматься поборами. Но даже тем, кто ему угождает, он по малейшему поводу грозит: «Ты у меня быстро вылетишь за ворота!» – и безжалостно их штрафует. Доменщик Крутоверцев осмелился пожаловаться на него дирекции. В тот же день Крутоверцева уволили как бунтаря. И вот уже пятый месяц он нигде не может найти работы – попал в черный список.

Эти и подобные заметки я принялся перекраивать на все лады, стараясь сделать их предельно сжатыми и в то же время такими, чтобы «суть вопроса была видна как на ладони». И тут я с удивлением и тревогой увидел, что самым трудным для меня делом оказались не запятые и яти, а эта самая суть вопроса. В чем же она? Как ее поймать?

Отодвинув листки-письма в сторону, я стал вчитываться в статью, занявшую целых четыре страницы. Начиналась она так: «Прошло больше года, как умерщвлен ставленник совета объединенного дворянства председатель совета министров Столыпин. Напрасно кое-кто надеялся, что со смертью этого погромщика, покрывавшего страну «столыпинскими галстуками» – виселицами, изменится и политика царского правительства. Столыпинская крестьянская реформа рассчитана была на то, чтобы царизм нашел себе опору в кулачестве, а помещичье землевладение осталось бы по-прежнему нетронутым…» С первых же строк мне стало ясно, что хотя статья была написана той же рукой, что и письма с мест, но автор ее в политике чувствует себя, как рыба в воде. «Уж не «лавочник» ли?» – мелькнула у меня догадка. Ссылаясь на события, описанные в письмах с мест, автор проводил ту мысль, что у трудового крестьянства и у рабочих враг один – царизм. Его-то и должен свергнуть народ под руководством пролетариата. Конечно, статью эту я не переделывал, а только исправил грамматические ошибки (их, кстати сказать, было немного), зато я нашел ключ к обработке писем с мест, так, по крайней мере, мне показалось. И до поздней ночи я не вставал из-за стола.

Зойку я ждал с трепетным нетерпением и каждое утро считал, сколько остается дней до ее приезда. В то же время мною все сильнее овладевал страх, что я не успею к сроку выправить все письма или сделаю не так, как следует. Под влиянием этого страха я опять перечитывал уже дважды выправленные письма и каждый раз находил, что подправить. Особенно трудно мне было придумать заголовок. Так я трижды менял его для письма о заключении в арестный дом спившегося Кравченко и наконец остановился на строчках из стихотворения Никитина, только чуть перефразировал их:

Да по чьей же он милости пьяницей сталИ теперь ни за что пропадает?

Письму о занесении доменщика Крутоверцева в черный список я дал сначала название «Не смей жаловаться», потом заменил его «Черным делом», потом решил, что лучше всего назвать просто – «Черный список». Но так ни на чем окончательно и не остановился.

А письмо о повесившемся я назвал «Трагедия в Кулебякиной». Чувствовал, что не то, и все-таки не придумал ничего лучшего.

Зойка появилась даже раньше, чем обещала. Когда она осторожно постучала в дверь (а было это в два часа ночи), я выхватил из-под тюфяка заготовленный пакет и положил его около печи: в случае чего все было бы брошено на горящие угли.

И как я обрадовался, услышав через дверь ее шепот:

– Митенька, открывай скорей.

Я снял болт и медленно, чтоб не щелкнуло в замке, повернул ключ.

– Открывай шире, а то он не пройдет.

– Кто – он? – не понял я и встревожился.

За Зойкой, положив ей на плечо голову, стоял конь.

– Иди, Гриша, только не стучи ножками.

Она взяла коня за уздечку и повела прямо в класс. Такое могла придумать только Зойка.

Гриша остался в классе, а мы с Зойкой ощупью прошли через класс в мою комнату. Пакет я опять сунул под тюфяк.

– Понимаешь, – шептала она, – нехорошо, если кто увидит ночью коня около школы.

– А если кто увидит его в классе?

– Что ж, подумают, что он пришел учиться, – засмеялась Зойка. – Никто не увидит: я уеду до рассвета.

Я зажег ночник. По комнате разлился слабый, синеватый от колпачка свет.

– Вот привезла тебе подарок, – сказала Зойка, вынимая из брезентовой сумки и расправляя темные с помпончиками занавески. – Хоть твои окна на улицу не выходят, а так все-таки надежней. Да и тебе уютней будет, а то совсем в комнате голо.

Из двух моих окон одно выходило в класс, а другое – в застекленные сени, поэтому в комнате даже днем было полутемно, тем более, что я окна закрывал газетами. Зойка прикрепила занавески, отошла к двери и оглядела комнату: да, конечно же, стало гораздо уютней. От удовольствия мы оба засмеялись. Теперь уже можно было и лампу зажечь, не опасаясь, что кто-нибудь увидит мою ночную гостью.

Зойка сняла ватник и сапоги, а на ноги надела комнатные туфли, извлеченные все из той же вместительной брезентовой сумки.

– Какая ты стала грациозная и… домашняя, – сказал я. – А девчонкой была длиннорукая, долговязая… и противная задира.

– Противная, а сам цыплят для меня крал.

– Я?!

– Забыл? А кто принес двух цыплят, когда я болела? Я потому и на ноги встала, что бабка мне из тех цыплят суп варила.

– Так я ж их на базаре купил. Украл из кассы в чайной полтинник и купил.

– Ну, полтинник украл – не все равно! – Зойка подошла ко мне и потерлась щекой о мою щеку. – Ох, я ж и любила тебя девчонкой!

– За цыплят?

– За все: и за цыплят, и за «Каштанку», которую ты мне, больной, читал. Из-за той «Каштанки» я и в цирк подалась. Думала, сделаюсь знаменитой акробаткой, тогда и ты меня полюбишь.

– Да я и так любил тебя, Зойка, – сказал я, прижимая ее золотую голову к своей груди.

– Любил, да не так, – загадочно ответила она и мягко отвела мои руки. – Что у тебя есть? Я голодная.

– Картошка есть, огурцы, цибуля. И еще бутылка недопитого попом пива.

– Тогда пируем! Кстати, я его, попа твоего, сегодня встретила на шляхе. Ехал куда-то по требам. Увидел меня, кричит: «Эй, Диана (видишь, я уже Дианой стала у него), когда в Новосергеевке будешь?» Я заглянула в сумку, будто проверила почту, и сказала: «Завтра». – «Ну, так встретимся: я там урок даю». Помахал мне шапкой и покатил дальше.

– Завтра? – удивился я. – А мне говорил, что через месяц. Может, и вправду ты ведьма? Приворожила попа.

– Может, и вправду, – угрожающе сдвинула Зойка брови. – Рыжие – все ведьмы. Так где ж твоя картошка?

И вот мы пируем. До чего ж вкусно! Еще вкуснее, чем тогда, с Илькой. А уж как уютно! И эта уютность, как ни странно, неотделима от глухих постукиваний Гришиных копыт за стеной.

– Господи, ведь он тоже голодный! – спохватывается Зойка. И приподнимает занавеску на окне. Почти упираясь головой в стекло, на стол смотрит Гриша. Он шевелит черными губами, будто что-то шепчет. – Как думаешь, будет он картошку есть? – Зойка берет со стола несколько картофелин, кусок хлеба и несет в класс. А вернувшись, говорит: – Почему я так люблю лошадей и собак? Вот удивительно! И они меня тоже. Во всех цирках дрессировщики мне сцены ревности устраивали: «Ты, говорили, отбиваешь у нас наших питомцев!»

Она убрала тарелки, вымыла их в кухне и вернулась ко мне с лицом, ставшим вдруг суровым, даже требовательным:

– Ты приготовил?

– Приготовил, – упавшим голосом ответил я. – Но не знаю, насколько это мне удалось.

– Дай.

Я полез под тюфяк.

– И больше под тюфяк не прячь.

– А куда же прятать?

– Надо подумать. Может, устроим здесь где-нибудь потайное местечко, а может, в балке сделаем пещеру и будем заваливать ее камнями. Оттуда я и буду забирать.

– Но… – Я замялся. – Но тогда мы будем видеться реже?

– А что важнее? – спрашивает Зойка и смотрит на меня ледяными глазами.

– Да, конечно… – вяло отвечаю я. – Так бери же пакет.

Беззвучно шевеля губами, Зойка прочитала листок за листком.

– Ты очень много поработал, – наконец сказала она. – И многое лучше стало, даже мне видно. Но окончательно скажут «там». Завтра я опять приеду. А теперь выпускай меня.

– Так ты думаешь, я справлюсь с этим делом?! – обрадованно спросил я.

Вся суровость с лица Зойки мгновенно сошла.

– Митенька, – обдала она меня теплом своих подобревших глаз, – да разве только с таким делом ты справишься! Да ты… Да мы с тобой… – Она не договорила и крепко обняла меня. Ее ресницы вздрагивали у меня на щеке. – До завтра, – шепнула она, отрываясь от меня.

В классе я прижал к себе лошадиную голову и растроганно сказал: