Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

– В том зале есть будка: в ней и крутят. А ты разве уже видел?

– Нет, отец рассказывал.

За портьерой послышался топот множества ног, затем все стихло и портьера распахнулась. Из вестибюля все двинулись в зрительный зал. Боясь, что Кузю затолкают, Семен поднял его на руки. Но когда наш мальчик-с-пальчик сел на стул, то оказалось, что, кроме спины впереди сидящего человека, он ничего не видит. И Семен посадил его к себе на колени.

Как только зал погрузился в темноту и на экране задвигались люди, оживились и мои ребята. Улица с многоэтажными домами и бегущим трамваем сменилась морем с гибнущим кораблем; исчезло море – возник лес со стадом антилоп и крадущимся в зарослях тигром; вот бородатые люди, закутанные в белое, едут на двугорбых верблюдах по пескам пустыни; вот парижская площадь и шагающие по ней войска в шляпах с султанами; вот горит огромное, в восемь этажей, здание, а пожарники в касках льют и льют в дымящиеся окна струи воды. И с каждой сменой картины Варя и Кузя вскрикивают то в страхе, то в изумлении, то в восторге. На что солидный человек Семен, но и он не может воздержаться от восклицаний, вроде «Ух, чудо-юдо!», «Ну и прет!», «Вот это лошадка!» После того как на экране промелькнула надпись «Пате́ журнал все знает, все видит», началось «Глупышкин женится». И тут уже безудержный смех ребят слился с хохотом, свистом всего зала. Кузя так подпрыгивал в волнении на коленях у Семена, что тот наконец не выдержал и заорал на весь зал: «Да сиди ты, чертова дытына!»

– Ну как? – спросил ребят Панкрат Гаврилович, поджидавший нас на дрогах около кинематографа.

– Лес со всяким зверьем – здорово. И как французы маршируют на параде – занятно. А Глупышкин – это для маленьких, – с важностью сказал Семен.

– Для маленьких! – с обидой воскликнули Варя и Кузя. – А сам реготал, аж скамейка под ним ездила.

– Ездила, ездила!.. – проворчал Семен. – Держите покупки покрепче, а то выпадет какая, ищи ее потом ночью в грязи.

В голосе Семена Панкратьевича уже звучали начальнические нотки. Что значит – председатель!

И ребята как вцепились в кооперативное добро, так до самой Новосергеевки не выпустили его из рук.

На другой день, после занятий, все опять задержались в классе. Но это был уже не сход, а общее собрание членов кооператива. Правленцы сидели за учительским столом, а рядовые члены – за партами. Стоял только председатель Семен Панкратьевич Надгаевский, да и то лишь потому, что докладывал собранию о поездке в город. Я старался без крайней нужды не вмешиваться.

– Почем вы покупали тетрадки? – спрашивал председатель и сам же отвечал: – По три копейки. А зараз почем будете покупать? По пятаку за пару. Да еще с промокашкой, да еще с переводной картинкой. Можно б было продавать своим и по две копейки за штуку, только тогда не будет накопления.

– Какого такого накопления? – неприязненно спрашивает Сидор Перегуденко, сын могущественного Наума Ивановича Перегуденко.

– Хочешь спросить, подними руку, – строго замечает Семен Панкратьевич.

– Да ты кто – учитель?

– Не учитель, а председатель. Поднимай руку, а то не буду отвечать.

Перегуденко вопросительно смотрит на меня: как, мол, правильно это, что Надгаевский корчит из себя какого-то распорядителя? Я киваю головой. Он неохотно приподнимает руку.

– Ну вот, поднял. Теперь отвечай.

– Накопления на разные наши дела. Шкаф треба купить, чтоб тетрадки с перьями запирать? Треба. Петьке, Пастухову сыну, треба дать задачник без грошей? Треба. А то у батьки его только блохи за пазухой.

– От так! – хихикнул Сидор. – Лавочника облаяли, а сами тоже за выгодой гонитесь. На кинематограф наживаете?

– Ну и дурень, – спокойно говорит председатель. – Не понимаешь разницы. А за кинематограф Дмитрий Степаныч заплатил из своих.

– Сам ты дурень! – злобно выкрикивает Сидор. – Да еще и жулик!

Поднимается гвалт. Кричат главным образом на Сидора, а он крутит головой и огрызается. Приходится мне вмешаться и водворить порядок.

Но гвалт еще не раз вспыхивал, прежде чем собрание утвердило все предложенные правлением цены.

Кажется, с этим поручением «лавочника» я справился.

Почтарка

В нашей деревне умерла старушка, и отец Константин с псаломщиком приехал отпевать ее. После похорон были поминки. Псаломщик уснул за столом, а отец Константин, тоже изрядно выпивший, пришел в школу.

Распахнув дверь в кухню, он сбросил на топчан пальто и шапку и весело сказал:

– Одним махом по всем свахам! Старуху отпел, теперь урок дам. А то как бы опять к преосвященному не вызвали. Здравствуйте, юноша!

– Благословите, батюшка! – сложила Прасковья ладони лодочкой.

Священник сделал рукой небрежный жест, скорее похожий на нетерпеливое «отвяжись, матушка», чем на благословение, но Прасковья поймала его руку на лету и чмокнула.

– Вы меня все время называете юношей, – сказал я, пропуская священника в свою комнату. – Но сами-то вы совсем еще молоды.

– Формально я старше вас, наверно, лет на восемь, а морально – на все восемьдесят. Грех жаловаться, но все-таки скажу: у жизни я пасынок… Это у вас чай? Разрешите щепотку? – Священник отсыпал из чайницы на ладонь немного чаю и пожевал его. – Это чтоб не так несло от меня водкой на ребят.

Он хотел пройти в класс, но Прасковья, брыкнув ногой, стала на пороге и запричитала:

– Батюшка, что же это?! Школа-то ведь не освящена. Где же это видано, чтоб люди жили в неосвященном доме! В неосвященном доме всякая нечисть заводится. Мне бы вот в кухоньке этой приютиться, а я боюсь, боюсь, батюшка. Один раз заночевала, когда наш соколик в волость ездил, так нечистый всю ночь мне в ухо пакости шептал, предложения непристойные делал.

– Ох, нечистый ли? – с сомнением покачал головой отец Константин.

– А кто же, батюшка? – выкатила Прасковья на священника кошачьи глаза.

– Ну ладно, старая кочерыжка, отступи в сторонку, не торчи передо мной, как надгробный памятник.

Отец Константин прошел в класс, а Прасковья еще долго стояла перед дверью и отплевывалась.

Через дверь ко мне доносился голос священника:

– «Отче наш, иже еси на небеси». Кто скажет, про какого отца говорится в этой молитве?

– Про небе-есного! – хором отвечал класс.

– Он видимый или невидимый? Кто его видел?

Некоторое время длилось молчание. Потом послышался робкий голос Кузи:

– Я видел.

– Ты?! – удивленно спросил отец Константин. – Где же?

– У нас в хате висит. Он старый, без очков не бачит, так мамка ему лампадку зажигает.

Ребятам дай только посмеяться. И смеются они так, что Прасковья выкатывает глаза и крестится.

На переменке отец Константин, жуя крепкими белыми зубами сухую тарань и запивая пивом (за тем и другим я посылал в лавочку Прасковью), говорил:

– Молитву господню они знают, но слова коверкают ужасно и толкуют их по-язычески. Спрашиваю: «Что значит: «Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли»?» А здоровенный хлопец (его уже женить пора) отвечает: «Яко на небеси и на земли значит, что на небе все есть так, как и на земле. И наша Новосергеевка, и школа, и учитель Дмитрий Степаныч». – Отец Константин захохотал. Потом разорвал другую тарань и, жуя, сказал: – Дам сегодня еще один урок и приеду к вам только через месяц. Законоучительство приносит мне сущие пустяки: всего пять рублей в месяц. Так вы уж, голубчик, сами учите их молитвам, а я буду изредка приезжать и проверять. Знаете, для вида, чтоб не потянули опять к преосвященному.

Отец Константин опять пошел в класс, Прасковья отправилась добывать хворост для растопки печи, а я вышел на улицу, чтоб подышать свежим воздухом – уж очень давал себя чувствовать в комнате водочный перегар. И вот, когда я так стоял, на дороге показался всадник. Был он в шапке, в ватнике, через плечо на ремне висела брезентовая сумка. И совсем безусый, видно молодой. Но чем ближе подъезжал, тем больше чувствовалось в нем что-то не совсем обычное. «Э, да он в юбке! – мысленно воскликнул я. – Неужели женщина? А сидит с той небрежностью, с какой держатся в седле казаки». Подъехав к школе, всадник ловко спрыгнул с коня, глянул на меня зелеными насмешливыми глазами и девичьим контральто сказал:

– Учитель, что ж у тебя тут голо кругом? Ни изгороди, ни деревца, хоть лезь на крышу да привязывай коня к трубе.

– Ты – почтарка? – догадался я.

– Почтарка.

– Ну привязывай коня к двери и заходи в помещение.

– К двери? А он не увезет ее вместе со школой и учителем?

– Не такой уж он богатырский у тебя. Да если б и увез – тоже не страшно: с такой почтаркой проехаться – одно удовольствие.

Зеленые глаза посмотрели на меня строго и пристально:

– Ишь, бойкий какой! Разбаловали, верно, тебя девушки.

– Я не красавец, чтоб меня девушки баловали. Ну заходи, заходи!

Войдя через кухню в мою комнату, почтарка прислушалась к доносившемуся из класса голосу отца Константина и шепотом спросила: