Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

– Хорошо, – сказал я, дочитав статью до конца. – Я был в Бацановке и видел эти гнилые крыши. Очень хорошо написали вы, Дементий Акимович, до каждого крестьянина дойдет. Можно мне самому набрать?

– Запятые, запятые расставь да корявости в выражениях подчисть, а наберем мы сами: время не ждет. Ты пока смотри, учись.

Сколько книг я перечитал, сколько газет, журналов, брошюр, а как они делаются, понятия не имел. И теперь передо мной происходило рождение газеты. Пусть маленькой, но настоящей.

Все-таки Илька важничает. Работает, а на меня даже не взглянет. А может быть, просто боится ошибиться, не ту букву взять из ящика.

Зато Тарас Иванович все мне объясняет: и как что называется, и для чего что делается. Машину печатники зовут «Бостонка», изготавливается она за границей. Ящик, разбитый на ячейки, называется наборной кассой. В каждой ячейке своя буква: в одной – «У», в другой – «М», в третьей – «О» и так до последней. Опытный наборщик может вынуть нужную ему букву даже с зажмуренными глазами. Но Илька, сразу видно, такого навыка еще не имеет. В левой руке он держит продолговатую металлическую коробочку (верстаткой называется), а правой вставляет в нее буквы. И я замечаю, как он нет-нет да и ошибается. И тогда вынимает из верстатки букву-ошибку и возвращает ее обратно в ячейку. Это ж сколько времени зря пропадает! В верстатке всего строк десять. По мере того как она заполняется, Илька переносит набор на железный лист с перильцами. А с этого листа переносит набор на лист побольше. Листы эти называются гранками. Под конец он весь набор заключил в раму, подобную той, в которую вставляют фотографические карточки, и вправил в машину.

Конечно, Илька не один набирал: ему в этом все время помогал Тарас Иванович. Моя ж помощь была в том, что я проверял оттиски.

Только Васыль ничего не делал: сидел на корточках, крутил козьи ножки и пускал дым в печку.

Но когда все было готово, наступила его очередь работать. Правой рукой он вкладывал в машину лист чистой бумаги, а левой двигал рычаг. Посмеиваясь, Тарас Иванович говорил, что, собственно, газету делает один Васыль, а мы только его подсобные рабочие.

За час Васыль напечатал больше ста газет. Он завернул их в брезент и, прежде чем унести, привязал себе бороду, такую же, какая была и у меня. Через некоторое время вернулся, спрятал машину в кожаный мешок, предварительно разобрав ее на части, и тоже унес. Потом унес и все остальные принадлежности. И все это сделал молча, ни на кого не глядя.

Спросить Ильку или Тараса Ивановича, куда Васыль уносит всю «типографию», я считал тогда неудобным. Только месяц спустя я осмелился задать Тарасу Ивановичу этот вопрос.

– Где-то закапывает, недалеко от берега. А где именно – только он один знает, – сказал Тарас Иванович.

– А как он газеты в город доставляет?

Тарас Иванович усмехнулся:

– В этом ему Перегуденко активную помощь оказывает.

– Перегуденко?! Богатей?! Вы шутите, Тарас Иванович?

– Нисколько. Песок в город кто его заставляет возить? Перегуденко. Повозку с конем кто ему дает? Перегуденко. Вот в этой повозке, под песком, и доставляет Васыль нашу газету заводским рабочим.

Первый снег

Войдя однажды утром в пустой еще класс, я с удивлением заметил, что в нем стало необычно светло и бело. Что такое? Уж не выбелила ли Прасковья стены, пока я спал? Но, выглянув из окна, я сразу понял, в чем разгадка: на земле, на крышах домов, на деревьях – всюду лежал снег. Первый снег! Какая радость! Наконец-то пришла зима! Я ходил от окна к окну и повторял стихи, вычитанные мною в каком-то журнале:

Вот и первые снежинки на окне.На дороге, на тропинке, на плетне.Славно выехать из дому на заре:Все – и хаты, и солома – в серебре.

То, бывало, ребята, не дожидаясь звонка, шли прямо в класс, а в этот день Прасковье пришлось дважды звонить, прежде чем все заняли свои места. Лица у ребят были свежие, разрумянившиеся.

В этот же день мы познакомились с последней буквой. Теперь в классе умели читать уже все. Разница лишь в том, что одни читали бегло, другие – с запинкой.

«Не может быть, чтоб в такой день не случилось чего-нибудь хорошего, – говорил я себе. – Обязательно, обязательно случится». В предчувствии радости я вошел из класса в свою комнату – и ахнул: в комнате сидела Зойка.

– Господин учитель, вам казенный пакет. Распишитесь.

Никакого пакета она мне не дала, но, так как дверь в кухню была открыта, а там возилась Прасковья, я взял карандаш и сделал вид, что расписался в разносной книге. В груди у меня было необыкновенно тепло. С большим усилием я сдержал себя, чтоб сказать совершенно ровным голосом:

– Ты, почтарка, наверно, озябла? Не хочешь ли погреться чайком?

– Что ж, мне спешить некуда: всю почту уже разнесла. Угостите, если не жалко.

Как только Прасковья вышла, я схватил Зойкины руки и принялся тереть их, будто они и впрямь застыли у нее на морозе.

– Неужели, Митенька, ты соскучился по мне? – с ноткой удивления спросила она.

– А ты как думала! Конечно, соскучился!..

– Ну, соскучился, так будем вместе чаевничать. Пока позанимаешься, я приготовлю что-нибудь.

Вошла Варя, положила на стол горстку медных монет и ушла, захватив несколько тетрадей.

– Это что же? – Зойка с недоумением посмотрела на целую стопу новых тетрадей, потом – на меня. – Ты торгуешь тетрадями?

– Нет, торгует правление кооператива. – Я коротко рассказал, как возник и как успешно работает наш школьный кооператив. – У нас уже около трех рублей чистой прибыли, – похвастался я.

– И что же вы будете делать с этой прибылью? – заинтересовалась Зойка.

– Еще не решили. Посоветуй.

Зойка подумала.

– Я бы елку устроила. С подарками.

– Елку? Великолепно! – воскликнул я. – Вот отпущу ребят, и обсудим с правлением.

Чай, который приготовила Зойка, стоил доброго завтрака: были и яички, и колбаска, и селедочка. Правленцы притащили из класса парту, поставили ее к столу и уселись рядышком. С заботливостью если не материнской, то, по крайней мере, сестринской Зойка сделала ребятам бутерброды, размешала в стаканах сахар, вытерла Кузьке губы промокашкой.

– Что же, господа члены правления, будем устраивать елку? – спросила она после того, как я рассказал ребятам о ее затее.

– Будем! – единогласно решило правление.

– С песнями?

– А то как же!

– И с балалайкой, – добавил Кузя.

– А ты можешь на балалайке?..

– Можу. Я можу и гопака танцювать.

Наша беседа подходила к концу, когда во дворе заскрипели полозья и в кухню вошел отец Константин.

– Мир вам и я к вам! – сказал он, стряхивая с шапки снег. – Не был зван, но приидеши, ибо метется душа моя, аки белка в колесе. Не угостите ли отца своего духовного чашкой чаю? А чего покрепче я с собой захватил.

Когда ребята ушли, Зойка сердито спросила:

– Ты как узнал, что я здесь?

– А я не знал, – замотал головой отец Константин. – Ведать не ведал. Конь сам меня сюда привез.

– Если ты меня будешь выслеживать, – продолжала Зойка все так же сердито, – я архиерею пожалуюсь, а то и сама с тобой разделаюсь.

– Какую же ты наложишь на меня эпитимию, дщерь моя?

– Заставлю тебя поехать в город и там пойти со мной в маскарад.

– В маскарад?! – отшатнулся отец Константин. – Но… Но в какой же маске?

– Ты и без маски за дьявола сойдешь.

Отец Константин опустил голову. Потом поднял ее и с горящими глазами сказал:

– Пойду. С тобой, колдунья, в самый ад спущусь.

Зойка покачала головой:

– Эх, Константин… Извините, как вас по батюшке?

– Павлович. Но нас, иереев, по отчеству не зовут.

– А я вот назову. Константин Павлович, зачем вы народ обманываете? Ведь не верите вы ни в бога, ни в черта. Неужели вам не стыдно дурачить темных людей и поборами заниматься, отбирать у бедняка последний грош?

Что-то дрогнуло в лице священника.

– Без веры всякому человеку трудно жить, – вздохнул он. – А бедняку особливо. С ней ему и горе легче нести, и умирать не так страшно.

– Значит, вы, попы, обманываете людей для их же пользы.

– Не все попы неверующие.

– Но берут-то все?

– Берут все, – опять вздохнул священник. – Трудивыйся алтарю – от алтаря и питается.

– С живого и мертвого?

– С живого и мертвого.

– И ты берешь? – беспощадно допрашивала Зойка. – Ведь берешь же, берешь?

– Пощади меня, девушка, – с мольбой в голосе сказал отец Константин. – Если бы ты знала, как страшно сложилась моя жизнь. Ведь не об этом я мечтал в юности, не об этом!..

– А о чем же ты мечтал? Ну, скажи. Это любопытно.

Отец Константин приподнял рясу, вытащил из кармана брюк бутылку и поставил на стол.

– Вот-вот, – кивнула Зойка. – Народ дурманишь баснями о боге, а себя – коньяком. Так в сплошном дурмане и живешь. А какой бы из тебя добрый молодец вышел! И ста́тью взял, и лицом. Повернешься направо – что сизый орел, повернешься налево – что кречет.