Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Неужели ты не пересаливаешь, не шаржируешь (о Бунине, порнографии и пр.)? Но в таком случае что с ними? Это ведь неправдоподобно, непредставимо! А какой чистоты и силы и молодой, идеальной правды стихотворенье! А насчет письма (мир открытий, не могу одна, поящий – пьющий) – ну конечно, Марина! И это мое «ну конечно» ведь известно тебе. – О, Марина, все будет прекрасно, не надо только говорить. Все, все, все решительно. Самое главное: книга твоя будет бесподобна!

Письмо становится все глупей и глупей. Не могу описать тебе душевной легкости, которая меня охватывает все более и более. Не представляю себе и никогда не смогу представить, чтобы ты могла стать когда-нибудь для меня меньше, чем есть или была. Ни о чем не хочу думать. На днях специально назначил встречу с Асеевым и Маяк<овским>, чтобы договориться, со всею резкостью, и поссориться. Говорили, противоположности подчеркнуты и будут расти, и при всем том: – пустяки. Всем троим бросилось в глаза, что любим и любили друг друга больше, чем знали (о том). Это к характеристике состоянья. А пример – совершенная ничтожность в сравнении с тобою. Так хочу провести лето. Начинаю верить, что буду опять поэтом когда-нибудь.

Обнимаю. Очень твой.

<На полях:>

Спасибо за журьбу по поводу письма к Св<ятополку>-М<ирскому>. Шутливость его дошла до меня. Может быть и правда наделал глупостей.

Письмо 96

<31 мая 1927 г.>

Цветаева – Пастернаку

Борис, я животное, я только вчера отправила твое письмо Святополку-Мирскому, вчера, 30-го, получив его 17-го. – А? – И вместе с просьбой Мирскому выслать мне очередное иждивение, обернув твою лирику в эту <пропуск одного слова> облапив ее – ею. Он, конечно, кинется сперва на твое письмо, а на закуску мое – а? (Иждивение – мал<ая> сумма, раз в три месяца выпрашиваемая им для меня у английских друзей.)

Борюшка, ты взволновался о славе. Дай, пойму. …теряю свой час славы. Есть в этом горечь? Досада, пожалуй, и вот почему. [Если бы я была пон<ята> через 100 лет назад (я с ума сошла! вперед, конечно). Когда я пишу, я ни о чем не думаю, кроме вещи. Потом / Когда написано – о тебе. Когда напечатано – о всех <над строкой: и о каждом (единице всех)>.] И вот, мое глубокое убеждение, что печатайся я в России, меня бы все поняли – и тут же, – угадай, чье? – чтобы / да, да, все [из-за моей основной простоты], п.ч. каждый бы нашел свое, п.ч. я – много, множественное. И меня бы эта любовь – несла.

(Конечно, так лучше, всё лучше как есть.)

[Мне просто захотелось океанской волны, целого океана в одной волне, безличного заочного тысячегрудого – ох – при моем имени. И – своей поднятой головы в ответ. И – своего отсутствия в ответ]

(Борис! Слева стихи, справа письмо к тебе, пишу попеременно.) Просто в России сейчас пустует тр<он>, по праву – не по желанию – мой. Говорю с тобой, как со своей совестью. Тебя же никогда не будут любить так, как Блока (Есенин – междуцарствие, на безрыбьи и…, ПОПЫТКА созд<ать>), ты избраннее меня, нужно родиться тобой, а я – через стихи – таких рождаю. (Кажется, прави<льно>.) Или, точнее: мой жест из: жил, сил, чего хочешь. Изымающий. Ты вводишь. Будучи введенным, нужно жить. Я вывожу и этим – предоставляю. Я – одна секунда в жизни читателя, толчок. Дальше – его дело, и боль<ше> ему не нужн<о>. <Писала ли?> тебе: [ты видимое превращаешь в невидимое, я невидимое – в видимое.] ты явное делаешь тайным, я тайное – явным: вывожу на свежую воду.

Но, чтобы вернуться к славе – моих книг в России нет и поэтому поэта нет. Не Маяковского же им любить – служебного, не Асеева – бездушного, не тебя – под сущного, когда они и сущего-то не видят, конечно, Борис, меня – с моими перебоями, перемежениями сокровения и откровений. Меня, Борис, – молнию, ту синюю вчерашнюю, бившуюся в мои окна в 2 часа ночи. Люблю ее! О – как больше луны!

Несоизмеримость I части и III. II – переход. Сейчас бы – Шмидта – с конца! III часть – настоящий ты. Читая «первенец творенья», я улыбнулась – не я одна – все присутств<овавшие>, и один из них: Дорвался!

Продолжение

<2 июня 1927 г.>

Борис, всё это – знаки. Сегодня безумный день, лондонский туман. С утра сердце летело. (Ты не можешь себе представить, до чего я редко что-нибудь чувствую, до чего я машинна. Между мной даже – с богемской горы к тебе – и мной сейчас – несоизмеримость. Первое чувство в ответ на какое бы то ни было собственное – изумление: Как? Значит – еще?..) Итак – и вот – Лондон в Мёдоне, дымная желтизна, потемнение – с минуты на минуту, о, я не могла дорваться до улицы – ник<огда> солнце так не повелительн<о>. Выйдя, выбежав – окунулась. [Домой!] Не шла – несло. После двух ночей гроз – синих!! – утро тумана. (Писавший утро туманное думал совсем о другом, тум<ан> – стихия.) Слов<ом>, после тебя еще ты (и я тебя обожаю, в скобках). О, Борис, Борис, как всё – вместе идет. Последовательность: 1) моя, наконец, отсылка письма Мирскому, 2) твое письмо, 3) в тот же день Шмидт! – гроза, 4) в тот же вечер чтение его – гроза, 5) вчера письмо из Чехии с описанием выступления Маяковского и впечатлений от твоей прозы, впервые читанной, 6) нынче – одновременно – яйцо тумана (а в яйце я) и письмо Мирского в ответ на твое, привожу. Борис!

Мой обожаемый! (Можно так говорить?) III ч<асть> Шмидта такая сила-силища, такая – ты, что у меня одно чувство – победителя. (Чего – поймешь.) О, Борис, так поют, вырываясь из тюрьмы. Ты в III ч<асти> уже вне Шмидта, потому так восхитителен. Начинать так нельзя, так только кончают. (Не могу не отметить речь Шмидта, местами отвратит<ельную> – родственн<ую> письмам: тираны и пр. общятина). Когда я смотрю – в веках – на эту пару: тебя и Шмидта, я – смеюсь. В одну телегу впрячь не можно – Коня и трепетную – рвань (дрянь). Если бы не боялась тебя обидеть, сказала бы слякотную. Нет, Борис, Шмидт – хороший человек, и Бог с ним, а вот III часть – великолепие, и боги с тобою. В твоей истории с Историей я тебя понимаю с трудом, я ведь, в какой-то глубине, в наедине своем – безотв<етственно> историю сбрасываю. Но не обо мне. Рада книге Шмидта [какой матерьял для психоанализа] и сейчас не мысл<ю> ее общност<и>. Думаю, в брошюре – III часть отлетит на́ – за́ – не знаю: далёко! в ней пружина, бьющая. III часть вровень Потемкину. Наконец, с чистым сердцем могу писать тебе о тебе в текущих днях.

Усиление тебя в моих, присутствие в часах до таинственности (если бы что-нибудь было таинственным, если бы не всё и значит – ничто!) совпадает с усилением моей жизни в стихах. Я сейчас пишу вещь, совсем одинокую, отъединяющую, страшно увлечена. И вот рвусь между письмом к тебе и очередным четверостишием, говор<я>: справа ты, слева стих, оба [лучше больше] пуще. (Вдруг – неожид<анно> – ответ женщины XVIII столетия, XVIII столетие устами женщины: Что бы Вы сделали в лодочке <над строкой: во время бури>, где Вы, [Ваш муж и Ваш друг] и нужно было бы, чтобы было <только?> дв<ое>: – Je sauverais mon mari et je me noierais avec mon amant[86]. – Noyade (почти naїade![87]), вот это – конец Мо́лодца – в огнь синь! – это всё мое право на себя, но – КАКОЕ.) Я никогда не стану для тебя меньше чем есть, чем была. Конечно, нет. Знаю. Меньше может быть только, когда берут из целого (стылого), а когда из растущего – даже ты, Борис, не сможешь пожрать меня в росте, предвосхитить, подавиться, проглотить (envoûter[88]. Какое чудо – этот грот, втягивающий море – в глотку). Родной! – «Не надо говорить». Конечно не надо, я тебе говорю только о том, КАК я бы сказала. Мысль, а вовсе не слово. Мне нужен союзник – в м<ысли> – кто как не ты? (А под рукой мех, твоя голова, сквозь который явственно прощупывается мысль. Мех и мысль. И не с затылка, нет, с лба, как себя держу за голову, отведя волосы, переп<летя> пальцы концами и под ладон<ями> неуловимое место <вариант: средоточие> силы).