Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Твою жизнь здесь – через год, но будет же – вижу не с людьми, не дам тебя терзать, в глушине, в глубине, в горах, без забот, с тетрадью, с наставленным ухом. Побыть человеком – перестать быть с людьми.

(А у Маяковского взгляд каторжника. После преступления. Убившего. Соприкоснулся с тем миром, оттуда и метафизичность: через кровь. Сейчас он в Париже, хочу передать ему для тебя что-нибудь.)

Не удивл<яюсь> и не огорч<аюсь>, что не рвешься ко мне, я ведь тоже к тебе не рвусь. Пять лет рваться – не по мне. Вопрос времени и территории. Будь ты хотя бы в Варшаве – рвалась бы, в Берлине – разрывалась бы и т. д. 5 лет о́б стену пространства, – а? Я и к Рильке не рвусь, ни к кому, тиха как святая. Рвусь к тетради, п.ч. здесь же, а нельзя (видит око, а зуб…). Рвалась тогда, с (давно упраздненных) богемских гор, слушала тебя в звоне пустого ведра (вниз за водою), а видела в большой луне в полнолунье (с водой наверх), была с тобой на всех станциях, о, Борис, той любви ты никогда не будешь знать. Моя книга стихов, сквозь всё и всех – ты, в самый разгар меня к друг<им> – вопль о высшем, моем, тебе, Тезее… почти забавн<о> будет (так врачу, разрезав, забавно, что именно то и так) лейтмотив той боли сквозь все днешние.

О себе. Вчера, – за час до тв<оего> пи<сьма> – С.Я. мне: М., я удивляюсь, как на Вас не действует такое освещение. Я прямо не могу. (Не отрываясь стоял у окна.) – Странно, что именно у Вас, на Вас… – Дома я ничего не чувствую, ничего, давно, дома я только спешу. Чувствую я только на улице. И это правда, такая странная жизнь, с мыслями (разовы<ми>, готов<ыми>) и без чувств. Чувство требует времени, по крайней мере неогранич<ения> его в пределах – ну, часа? Если я буду чувствовать, нечего будет есть – Nur Zeit![77]

Большая просьба: уезжай на́ лето, перебори. И не в среднюю Россию, а куда-нибудь дальше, в новое, немножко в меня. Я, это твое уединение с собой, ничего больше. Стихи, Борис сами придут, не смогут не прийти. Ведь разное – когда горы ждут – и когда люди ждут. И п.ч. горы не торопятся, стихи приходят сразу.

А обо мне – не огорчайся. По такой линии готова ждать годы. (По линии опущенных рук!) И кто знает – пос<ле> встр<ечи> – не <2 сл. нрзбр.> друг друга на всей карте именно то место, которое обходят – и взглядом, и слухом, и нюхом <над строкой: мыслью>. М.б. кто-то – только бережет, <нрзбр.>.

Знаю, Борис, что не в нас, не от нас пойд<ет>.

(Ты – это в моей жизни м.б. тоска по совершенном сне и совершенном с<ын>е, такое чуешь и за тысяч<и> верст и лет. На твое от<цовст>во была бы ненасыт<на>. Говорю так, п.ч. всё равно не бывать.)

Возьми меня когда-нибудь в свою к<ровать>, в самую лет<нюю>, лиственную из к<роват>ей.

А то, что я писала о заработанном 5 годом праве на себя (отъезд, прочее) – общее место, вернувшееся в общую местность – ведь я-то никаких таких заработков не знаю, ведь это мое удивленное, ироническое, но всё-таки преклонение перед чужим (твоим) заскоком.

Святополку-Мирскому напишу, что ты – слыхала стороной – дал зарок годового молчания в письмах, – срок достаточен? За год авось надумаешь. (Я и за́ пять – нет.)

Пиши мне.

Дополнение

Борис! Отчего у меня занавес всегда связан с розой, неужели от з. Но само з не есть ли – служба связи? – смысл связи.

Письмо 92a

<ок. 11 мая 1927 г.>

Цветаева – Пастернаку

Борис, ты никогда не думал о том, что есть целая огромная чудная область, для стихов запрет<ная> и в которой открываются такие огромные законы, открывались бы – через слово. Так нынче, идя по улице, установила: мужчина, дающий влагу, припадает к женщине, как к роднику. Мужчина припадает к женщине как к роднику – а сам родник. – Сам поит, а думает, что пьет. / Правда в припадении мужчины к женщине, как к роднику, к<огда> сам родник. Поя́щий – а пьет! Правда эт<ой> недостоверност<и>. / Или же: / Есть миры, Борис, да – дивись / То, что узнаешь вдвоем, – так бы я назвала, так это называется. Ничто, Борис, не познается вдвоем (забывается – всё!), ни честь, ни Бог, ни дерево – ни – ни… Только [тайна твоего] твое тело, к которому тебе ходу нет. Подумай, странно<сть>: целая область души, в которую я (ты) не могу одна, Я – НЕ МОГУ ОДНА. И не бог нужен – а человек. Sesam, th<ue> Dich auf![78]

На эт<и> мысл<и> набрела после сегодняшнего раннего утра, когда я вдруг почувствовала тебя рядом – в моей досягаемости, только руку (и очень немножко) протянуть, отвести от тела, просто – пошевельнуть. Я лежала и думала: как ПРОСТО.

Думаю, что если я была бы с человеком, которого очень люб<ила>, – МАЛО! – того, Героя П<оэм>, очень любила – нет с таким – ну, Колумбом внутрь (КАК Я) – [следовательно, не сердись, с тобой (ведь это лучше, чем начать с «тобой»] я бы сказала, т. е. узнала, установила, утвердила целый ряд изум<ительных> вещей, не откры<тых> там: неска́занных, м.б. несказа́нных (высказала бы), [Не поэт в охоте за дичью] внезапное озарение, что я целой себя (второй себя, другой себя, земной себя, – а ради чего-нибудь жила же!) НЕ ЗНАЮ, да, вопреки Поэме Конца. Там было ошеломление, столбняк ЛЮБИМОСТИ (так меня никогда никто не смел любить – как любу́ю!), зачарованность чужой зачарованностью, задохновение чужим задохновением, – в горах отзыв (Поэма Горы!), [но я этот материк открыв<ала>] Зараженность и заряженность, сильнейший вид душевной отзывчивости, нашедшей земные слова.

Борис, это страшно сказать, но я ТЕЛОМ ни<когда> не была, ни в любови, ни в материнстве, всё через: отсвечива<ло> <вариант: отсветом> в переводе с (или на́).

Смешно мне тебе, незнакомому, невиданному (разве только что во сне!) – за тридевять земель – писать такое. [Я никогда не думала о тебе в этой области – ну руку к губам, ну головой на грудь.] Я мало думала о тебе в этой области <вариант: таком> – ожогами – не для́ (длительн<ость>). А за последний год совсем нет – ты стал младшим братом Рильке. А сегодня! И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать! Ведь целый мир [пропадет потонет] – пойдет ко дну! (а мог бы взорваться <вариант: открыться!>. Я бы такие слова нашла, самые (о <линии?> говорю) чистые, с<амые> точные. (Читатель бы думал, конечно, что я пишу о Царстве Небесном, <а?> меня сейчас здесь все <подчеркнуто дважды> обвиняют (Бунин, Гиппиус, молодежь, критика), обвиняют в порнографии за стих —

[Точно душу можно дать иначе как через тело! Точно (о <ненаписанном?>) тело иначе как через душу.]

Ты, Борис, в этом мире уже был в Сестре моей Жизни – огненная чистота, огненная <вариант: огневая> чистка этой книги! Тогда, когда писала, умолчала – ТАЙНУ. [Есть стр<оки>, от которых, правда, озноб по хребту] Но ты не замкнул его ночью, разлил его по кругу дня, втянул в него деревья, тучи, пр. Это (тай<ну>) в твоей книге просмотрели все.

Я не говорю о Liebeslieder[79], я говорю о <пропуск одного слова> Есть строки тождественные, однозначные, равнодействующие. Ты их знаешь.

Ка<кая> чудн<ая> стра<на> для открытий – твоих и моих. Це<лая> сокровищница подобий, соответствий, це<лый> свод (грот!) законов. И всё это нельзя[80].

Пишу тебе по проставлении последней точки книги «После России», в первую секунду передышки. Завтра сдаю. Две нач<атые> вещи: одну хочется, другую нужно (долг чести).