Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Продолжаю без всякой последовательности. Остаюсь еще на год. Бесконечно счастлив и рад, что – перекипело и что могу писать об этом спокойно, после двух недель волненья. Вот отчего придется остаться: Нельзя, чтобы нахожденье на чужой территории разом же совпало с возвращеньем к себе: т. е. с философией и с тоном, которые, конечно, должны будут пойти вразрез со всем здешним. Это надо попытаться начать здесь, открыто, в журналах, на месте, в столкновеньях с цензорами. Ясно ли это тебе? Тут не бытовые соображенья. Не бытовые не от «храбрости», конечно, а оттого что блюсти «чистоту» мне и в голову бы не пришло. Твое окруженье мне близко, я, ничуть не задумываясь, отдал бы все свои силы тем, кого бы ты мне назвала и указала. Т. е. тут никак не забота об условной и насквозь фальшивой «репутации». Нет. Но ты представляешь себе, насколько бы я облегчил задачу всем этим людям двух измерений, заговори я о трех не с Волхонки? Произвели бы все истины географически, от страны, откуда бы это посылалось друзьям и в журналы, и тем бы и отделались. Этого, легчайшего из штампов, мне не хочется давать им в руки. Если не убедить, если не переделать что-то, то уж во всяком случае мне хочется трудно даться им и себе. Не буду округлять письма и заканчивать. Но вот, очень существенная просьба. Сообщи мне обязательно день, т. е. число полученья этого конверта. Не забудь, пожалуйста. И затем, в ответе мне, не касайся всех этих тем. Это тоже серьезная просьба. Наконец, прости за третью по счету, и – вот она в чем: как сумеешь, попроси за меня извиненья у Св<ятополка>-М<ирского>. Меня мучит, что я до сих пор все еще ему не ответил. Надо ли комментировать этот предположенный возврат к себе? Если надо, то вот краткий комментарий. Я себе и не изменял никогда. Я бездействовал, доходил в недоуменьи до одичанья, бросал литературу, служил библиографом, переводил, наконец нашел выход в ретроспективности, но писал эту вещь пониженно и водянисто, по многим причинам, частью виноват в ее недостатках и сам. Но за этой работой, чувствуя за счет прошлого, которому по теме разрешалось чувствовать и верить (хотя и тут цензура кое-что выкидывала), в привилегиях темы, отошел душою и сам, настолько, что вещь стала моральным рычагом освобожденья во что бы то ни стало. Но ты не будешь ждать от меня лирики, которой уже тут спрашивают с меня, на том одном основаньи, что я… «заработал 1905-м право на нее». Ты знаешь, что писаньем лирических стихов, когда они требуются и у тебя на них есть «право», я никогда не занимался. Ты знаешь, что лирика начнется опять с обожествленной жизни, если начнется; ты знаешь все. Но прозу, и свою, и м.б. стихи героя прозы, писать хочу и буду. Обнимаю тебя.

<На полях:>

P.S. Пожелай мне успеха на этот год и будь со мною. Если я или кто-ниб<удь> другой скажет тебе когда-ниб<удь>, что я не был счастлив, не верь. О таком друге и таком чувстве не смел никогда и мечтать, загадочный по незаслуженности подарок. Не пугайся однообразья нашей судьбы (т. е. что все мы да мы, да письма, да годы). Так однообразна только вселенная.

Письмо 91

<7–8 мая 1927 г.>

Цветаева – Пастернаку

Дорогой Борис. Твое письмо я получила 7-го мая, в розовую грозу. Пришло на четвертый день. Звучит, как ответ на мое, но – по срокам – мое (то) ответ на твое. Ты пишешь – «писать лирические стихи, когда их ждут и есть на них право», а я – в том – пишу: не жду от тебя лирики, нужен перерыв и т. д. Но в том письме я тебя звала, а в этом ты не едешь, это уже разминовение: точная жизнен<ная> последоват<ельность>, норма дней: в порядке дней.

Ну, что ж Борис, будем с тобой воскрешать германских романтиков, нет – рыцарей, нет – соверше<ннее> – мифы <вариант: песни>. [Троянская война длилась – сколько? Это всё-таки из всех – наличест<вующих> и] Эпос. Кримгильда сколько лет ненавидела и готовила месть! Столько же лет готова любить. Только, просьба, всё-таки на этом свете, чтобы не вышло Орфея и Эвридики (достовернейший из мифов). <Под строкой: всё равно кто – за кем>. Не ссылай, не доссылай меня на тот свет, раз мне нужно жить (дети). Да, Борис, не думал ли ты, что боги оборот Орфея предвидели и посему разрешили. А в этом повороте – что: любовь или простое мужское (в пре<дставлении> Орфея) нетерпение. Мало любил, что повернулся. Или много любил? Ты бы не обернулся, Борис, но ты бы не за мной пришел, ко мне. Эвридика ведь старше, как же тащить ее снова на поверхность – Handfläche[75] – любви (земли). Но всё это ты знаешь.

Твой неприезд. Не доверяю ни тебе, ни себе в дов<одах> – всегда поводах – всегда послушных. Ты же поэт, т. е. в каком-то смысле (нахождение 2-ой строки четверостишия, например) всё-таки акробат <вариант: гимнаст – гений!> мысл<ительной> связи. Причины глубже – или проще: начну с проще: невозм<ожно> в жару – лето – семья (берешь или не берешь – сложно) – беготня, и всё с утра, и всё бессрочно и т. д. А глубже – страх (всего).

Но твой довод (повод) правдив и, <оборвано> ибо давно считаю правдой (чудовищное [сопоставление] <варианты: звуч<ание>, созвучно) тебя и обществ<енность>. В конце концов – простая, qu’en dire-t-on[76], доброт<а> и забот<а>. О говорящ<ая>, почти что Pestalozzi. Я без злобы и без иронии. Так – ответ.

Отстрани нянек, Борюшка, даже меня с моей мо<льбой> о большой прозе – к чертям! Пусть тебя не охаживают (о пис<ательских> стол<кновениях> говорю). В ст<олкновениях> что-то коршунье. Твое дело. Шмидт еще не делает тебя обществ<енником>. Собст<венное> дост<оинство>. Разрешаю тебе совсем не писать, я за тебя спокойна. Поезжай на Кавказ (никогда не была, моя родина! <вариант: страна>), проведи лето в большой природе, – п<осле> людей.

– Как у тебя совершенно жизнь идет, какая просящаяся биография. До —

– включительно. Твоя война – война Вагнера, Гёльдерлина, Гейне, всех <над строкой: не перечисл<ить>>. Твоя война старинная.

О Маяковском прав. Взгляд – бычий и угнет<енный>. Так<ие> <вариант: Эти> взгляды могут всё. Маяковский – один сплошной грех перед Богом, вина такая огромная, что [нечего начинать], надо молчать. Огром<ность> вин<ы>. Падший Ангел. Архангел.

– Милый друг, ты пишешь о безвоздушности. Я верю только в простой воздух, которым дышишь легкими. Тот – где он? Вещь (Ding) настолько совершеннее человека (любая – любого), что самый прямой как раз равняется самому кривому кусту. Мне с людьми, умными, глупыми, отвлеченными, бытовыми – ску-у-чно. Клянусь тебе, что как человек в дверь – так шью, чтобы не терять время. От Запада жди не людей, а вещей, и еще – свободы выбора их. У меня никого нет, ни даже Асеева, и первая мысль, когда зовут: а накормят? Если нет – не иду.

Ты связан с Россией, я нет, у тебя долговые (вольные) обяз<ательства>, – что подумают, как истолкуют. Борис, я тебя не уговариваю, но подумай только то, что есть: наконец, вырвался (дорвался!). А что тебе в том, что стихи будут истолкованы территориально, раз наконец. Шмидта несомненно толкуют – классово (в лучшем случае – интеллигентски!) Я странно, и боевее и бесстрастнее тебя. Знаю свою страстность, не иду, п.ч. всё это ничего не стоит. Но когда случайно попадаю (затащут) – недавно было – всей настороженностью уха и тотчас же раскрепощ<ающегося> языка – срываю собрание. Большому кораблю – большое плаванье, большие воды, а жизнь – сплошное царапанье дна: место, где даже утонуть нельзя.