Льюис Кэрролл - Нина Демурова

Расхождение относительно обрядовой стороны религии, разумеется, не относилось к числу досадных мелочей. Хотя оба друга принадлежали к Высокой церкви, Доджсон с годами явно стал тяготеть к более простому и строгому крылу англиканства, называемого в Англии Широкой церковью (Broad Church). Возможно, для Лиддона это оказалось неожиданностью — отсюда «горячие споры» и болезненность его реакции, ведь и по возрасту, и по сану, и по положению он был старше Чарлза и, верно, помнил, как тот совсем молодым обращался к нему за советом относительно принятия дьяконского сана. Сейчас они, конечно, были друзьями, но, возможно, ему всё же нелегко было это принять, тем более что Чарлз всегда прямо и без обиняков высказывал свое мнение и спорить с ним было нелегко.

Русский язык по-прежнему оставался для друзей серьезной проблемой. Лиддон с самого начала путешествия не делал никаких усилий в этом направлении. Доджсон, выучивший русский алфавит, пользовался любым случаем, чтобы копировать русские слова, помечая, когда удавалось, их произношение. В театре он «работал» с программкой, в ресторанах внимательно изучал счета и меню. Обедая в среду 14 августа в знаменитом ресторане «Московский трактир» напротив кремлевских ворот, он записывает, что «еда и вино были настоящие русские», и копирует — вместе с ошибками — поданный счет, помечая в скобках произношение русских слов.

«Супъ и пирошки (soop ее pirashkee).

Поросёнок (parasainok).

Асетрйна (asetrina).

Кбтлеты (kötletee).

Мороженое (marojenoi).

Крымское (krimskoe).

Кофе (kofe)».

К этому Чарлз присовокупляет пояснения: «Суп был прозрачный, с мелко нарезанными овощами и куриными ножками, а pirashkee к нему маленькие, с начинкой в основном из крутых яиц. Parasainok — это кусок холодной свинины под соусом, приготовленный, очевидно, из протертого хрена со сметаной. Asetrina — это осетрина, еще одно холодное блюдо с гарниром из крабов, маслин, каперсов и под каким-то густым соусом. Kötletee были, по-моему, телячьи; Marojenoi — это различные виды мороженого, удивительно вкусного: одно — лимонное, другое — из черной смородины, каких я раньше никогда не пробовал. Крымское вино также оказалось очень приятным, да и вообще весь обед (разве что за исключением стряпни из осетрины) был чрезвычайно хорош». Лиддон же в своем дневнике замечает: «Мне стыдно сказать, что обед стоил 5 рублей».

Вечером между друзьями снова возникает «горячий спор» (слова Лиддона) — на этот раз по поводу молитв за усопших. Лиддон не без досады записывает в дневнике, что Доджсон, «как всегда, ссылался на обычную практику действующей Англиканской церкви». Английский исследователь цитирует по этому поводу письмо Доджсона сестре Элизабет, написанное, правда, спустя много лет, 25 ноября 1894 года, когда Лиддона уже не было в живых: «О “Молитвах за усопших” мне не надо распространяться. Хотя я не могу заходить так далеко, как это делал доктор Лиддон, который полагал, что Английская Церковь определенно предписывает их, я не вижу, чтобы она где-либо их запрещала. Каково бы ни было мнение Церкви, это, как я думаю, практика хорошая, которая вполне отвечает Господней воле».

Пятнадцатого августа друзья неожиданно приняли решение съездить в Новый Иерусалим, чтобы осмотреть мужской монастырь, основанный в 1656 году патриархом Никоном. Ехавший в том же направлении органист мистера Пенни, немец по имени Шпир (впрочем, англичане, скорее всего, произносили его имя на английский манер — Спайер), взялся довезти их до монастыря. Доджсон с Лиддоном надеялись обернуться за один день, но не приняли во внимание состояние русских дорог. Сойдя около десяти часов утра с поезда, путешественники наняли тарантас и тряслись в нем около четырнадцати миль по чудовищной дороге, хуже которой, пишет Чарлз, он в жизни не видывал: «Она была вся в рытвинах, непролазной грязи и ухабах; мостами служили неотесанные бревна, кое-как скрепленные между собой. Хотя в тарантас были впряжены три лошади, нам понадобилось почти 3 часа, чтобы преодолеть это расстояние». В описании поездки в тарантасе Кэрролл, пожалуй, не уступает маркизу де Кюстину, давшему в первой части своей книги подробнейшее описание путешествия в дрожках по российским дорогам.

Нашим путешественникам хотелось зайти в крестьянскую избу, чтобы посмотреть, как живут русские крестьяне, и, следуя совету У. Мюра, они решили попросить в крестьянской избе хлеба с молоком. В избе, возле которой они остановились, они нашли двух мужиков, старуху и шесть или семь мальчиков разного возраста. «Черный хлеб и молоко, которые нам дали, оказались очень хороши, — читаем в дневнике Чарлза. — Увидеть собственными глазами дом русского крестьянина оказалось очень интересно». Он попытался сделать два наброска — избы снаружи и внутри, сгруппировав для второго мальчиков и девочку, верно, жившую по соседству. «Фотография получилась бы чудесная, — сокрушенно замечает Кэрролл, — но у меня не хватило способностей художника, чтобы нарисовать эту группу».

Распрощавшись по прибытии в монастырь со своим проводником и попросив его напоследок заказать им обед, постели и завтрак на три часа утра, друзья поняли, что впервые за всё путешествие остались совсем одни. «Так, верно, чувствовал себя Робинзон Крузо на своем острове», — записывает Чарлз. Они поспешили в монастырь, где их встретил монах, «настоящий русак», говорящий только по-русски. В тоске Чарлз показал ему фразу из своего разговорника: «Кто-нибудь здесь говорит по-немецки, по-французски или по-английски?» Тут колесо фортуны внезапно повернулось — их представили другому монаху, который «говорил на превосходном и достаточно понятном французском языке» (что было немаловажно для Чарлза) и был «настолько добр, что отдал себя в наше распоряжение — можно сказать, на весь оставшийся день».

С этим добровольным гидом они осмотрели храм Гроба Господня (известный тем, что в точности воспроизводил иерусалимский), библиотеку и ризницу, а после обеда в гостинице снова вернулись в монастырь. Монах отвел путешественников к себе. Какого же было их удивление, пишет Чарлз, когда «вместо кельи с черепом, костями и проч. мы увидели уютную гостиную, в которой пили чай 2 дамы, мать и дочь, и джентльмен, который, как я полагаю, был отцом семейства». К тому же оказалось, что обе дамы говорят по-французски, а младшая — преподавательница французского языка в одной из московских гимназий — к тому же чрезвычайно хорошо знает английский: «Она была явно хорошо образованна и умна. Оказаться в таком обществе было очень приятно, но всё это произошло так внезапно и неожиданно, что казалось едва ли не сном».