Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фома покачал головой. «Два сапога пара — что брат, что сестра».
— И угодили из огня да полымя. А появись вы на пороге «пряничного домика» в истинном обличье — ничего бы и не было.
— Я вам бесконечно благодарна, господин комиссар. Мне даже не хватает слов, чтобы это описать. Если бы не вы… — она вздрогнула.
— Все уже позади, — улыбнулся Фома. — Теперь все будет иначе. Должно быть так.
…Совсем рядом кто-то выругался — крепко и громко. Анна вздрогнула и вынырнула из своих воспоминаний. К ней неожиданно подсел унылый длинноносый господин: весь какой-то «помятый», будто выкрученный — усталыми руками старой прачки. Господин весьма неопределенных лет и рода занятий.
— Доброго вам денечка, дамочка! — улыбнулся он. — Кого-то вы мне шибко напоминаете… красавчика одного. Полицейским был, но и нас — нет, не чурался. Патриком его звали, кажись.
— О*Рейли?
— Он самый, дамочка. А что, знакомы с ним?
— Как не быть — это мой родной брат, — вздохнула Анна. — А этот господин, смотрю, никак не успокоится. Почему он злится?
— Дык за дело, — развел руками «помятый» господин. — Ваш брат у него бабу отбил. Казалось бы, зачем? Их вокруг него мельтешило — как мошкары вокруг фонаря. Проходу ему не давали.
Он вздохнул.
— И ведь не просто бабу — невесту. У них все на мази было, к свадьбе шло, пару недель до венчания оставалось. И тут явился Патрик. И красавицу нашу — фьюитть! — взял да и сманил. Ладно бы, сам женился. Простить нельзя — понять можно. Хрена вам! Отбил, да и бросил. На месяц его «любви» хватило. Бедолага назад, к жениху, метнулась — а тот ее послал, в сердцах. Она потом на себя хотела руки наложить. Успели из петли вынуть, спасибо святой Кларе.
— Зачем он так? — тихо, почти шепотом, спросила Анна. — Нет, не могу поверить. Мой брат жестоким не был. Никогда.
— Не был, не был — да и стал, — пожал плечами «помятый» господин. — Я как-то встретил его в «Тележке старого Джо». Самый захудалый, паршивый бар — гаже некуда. И посетители, и обслуга — просто дрянь. А уж пиво какое…ойй! — он скривился. — Из наших никто в ту помойку — ни ногой. И тут вижу — Патрик, ба! И набрался уже до мутных глаз. Я возьми, да и спроси: зачем так? Не жалко бабу? Молодая, красивая, полюбила тебя.
Он как треснет кулаком по столу — вокруг аж оглянулись. Кто-то даже кружку уронил, не донес по назначению, ага. Патрик тут как заорет: «Я, что, один должен страдать?! Да?!» Чуть не подрались мы в тот вечер. Но не подрались все ж таки. Много было подобного — всякий раз драться, кулаки собьешь. М-да. Ох, заболтал я вас, — глядя на притихшую девушку, внезапно спохватился «помятый» господин. — Простите, за все, что наплел тут; что подпортил светлый образ, — покаянным голосом произнес он. Одним махом допил выдохшееся пиво, поклонился и ушел. Только дверь входная стукнула, глухо так.
Анна осталась сидеть одна, в тягостном молчании. Обескураженная, ошарашенная. С соседних столиков за ней наблюдали. Пристально, молча. С неиссякаемым любопытством.
— М-да. Шлепнул грязи на светлый образ, — шмыгнув носом, произнес очень неказистый, тощий господин в красном, траченном молью, шарфе. Один из тех, кто сидел в углу и молчал. — И ведь считает, что не сбрехал ни на грош. Не сойти мне с этого места!
Анна уставилась на говорящего. Что еще малоприятное она сейчас услышит? Какие откровения? Неказистый господин в драном шарфе снова шмыгнул и вздохнул. И неожиданно улыбнулся. Половина зубов у него отсутствовала, однако у девушки от этой улыбки внезапно потеплело на сердце.
— Вы, барышня, не слушайте никого, — продолжал господин в шарфе. — Много любителей найдется навалить говнеца на того, кто ответить уже не сможет. Присуще людям. Застарелая болезнь рода человеческого, — он еще отхлебнул пива и, с наслаждением, выдохнув, заметил: — Диалектика! В общем, не переживайте, барышня, и близко к сердцу эту брехню не принимайте. Ни к чему это.
Анна улыбнулась в ответ. Взяла свою кружку — полнехонькую, с неосевшей шапкой пены — и поставила ее перед «утешителем». Потом наклонилась и поцеловала его в небритую щеку. В глазах девушки стояли слезы.
— Спасибо. И да хранит вас Бог! — одними губами прошептала она и, боясь зарыдать в голос, быстро-быстро выскочила наружу.
Хлопнула входная дверь. И жалобно звякнул колокольчик.
Минут пять после этого в баре царила тишина, нарушаемая одним только шмыганьем господина в драном шарфе. Улыбка давно покинула его худосочное, будто испитое, лицо. Он хлебал дареное пиво и шмыгал уже почти без передышки.
— Эк она тебя одарила, — с завистью произнес его приятель. — И портера аж две пинты отдала, самого дорогого, и поцеловать не побрезговала. Добрая барышня, щедрая.
— Угу, — поддержал разговор господин в шарфе.
— Но какого рожна ты ее братца защищал? Вот не просекаю. Он же и твою бабу увел.
— Было такое, — вздохнул господин в драном шарфе.
— А когда бросил, наигрался — эта дура топиться бегала. Вся в слезах и соплях.
— Угу.
— А ты дуру спас, и в тот же день — с Патриком подрался. Ты ему одно, он тебе — два, нет, целых три ребра сломал… че, забыл уже?
— Такое забудешь. Хотелось мне его рожу смазливую и не только ее маленько подпортить. Исправить работу Творца — ибо не к добру она. Знаю, небогоугодное дело, но удержаться не смог. Очень уж он меня тогда разозлил.
— Ишь ты, как завернул! — восхитился его собеседник. — Мудрено! Вот уважаю, горжусь знакомством.
Приятели обнялись и заказали еще пива. Не такого, конечно, что подарила добрая барышня, но тоже ничего. Сойдет по бедности, посмеялись они.
— Слушай, а чего ты дуру-то свою назад не принял? Ты ж простил?
— Простил. Полагается так — семьдесят семь раз прощать.
— Ну, прям уж семьдесят семь! — не поверил его собеседник.
— И не прямо, и не криво… прощать и все. Надо будет — и больше. Я хоть и агностик — Бога обижать не стану, Он дурного не посоветует.
— А назад-то не принял!
— Вот об этом как раз — и ничего не сказано. Да и толку-то, — господин в драном шарфе вздохнул и потупился. — После Патрика все бабы — порченые. Будто отравленные.
— Ну, дык!
— Да не телом, дурья башка. В душе у них что-то сдвигается, будто ломается что-то. Раз и навсегда. Ни одна этого сукина сына забыть не может.
Он снова зашмыгал носом.
— А где это
