Аламут - Джудит Тарр

— Я допускаю вашу интерпретацию положения Саладина, но молю позволить мне восстановить малую часть истины. Я не шпион.

— Ты был бы глупцом, если бы признал это, — сказал атабек и хлопнул в ладони.

Новый отряд стражи втащил в зал еще одну группу пленников. Троих. Несмотря на синяки, ссадины и один великолепно подбитый глаз, Айдан узнал их. Арслан, кажется, пострадал меньше всех и больше всех был близок к раскаянию, встретив взгляд своего господина. Кипчаки широко улыбались; Тимур открывал дырку на том месте, где раньше был зуб.

Айдан медленно поднялся. Улыбки потеряли большую часть своего блеска. Арслан даже побледнел под маской синяков.

— Ну? — спросил Айдан.

Те только переглянулись. Даже Арслан, казалось, не осмеливался заговорить. Заговорил атабек.

— Эти доблестные воины слегка переусердствовали, защищая вашу честь и честь вашего господина из Дамаска.

— А почему нет? — крикнул Тимур. — Люди пачкали грязью имя нашего султана, господин мой, и называли его лжецом и вором. Мы стерпели это, господин мой. Но потом они назвали тебя крадущимся франкским псом. Могли ли мы перенести это, господин мой.

— Он забылся, — пояснил Ильхан, — и выкрикнул наш старый боевой клич. — Он глянул на Гумуштекина. — Который взывает к… принадлежностям его светлости.

Или к их отсутствию. Айдан свел брови.

— Это привлекло внимание, — продолжил Тимур. — Ильхан потерял терпение. Он запел песню, которые мы пели, сопровождая осадные орудия к стенам Алеппо. Они, конечно, узнали эту песню.

— И потащили нас сюда, — добавил Ильхан. — Они думали, что мы шпионы. Так я спрашиваю вас — разве шпионы ведут себя так напоказ?

— Они были, — сказал Гумуштекин, — в лавке, где, как известно, продают вино.

Тимур сморщился.

— Оно ужасно, — заявил он. — Хуже, чем египетское пиво.

Айдан оглядел их снова и остановил взгляд на Арслане, который один не сказал ничего.

— Ну, а ты? Как ты ввязался в это?

— Поздно, — ответил Арслан, — и неудачно. Я застал драку в полном разгаре; я был занят с остальными. — Он склонил голову, лишившуюся тюрбана. — Я виноват, господин мой. Я не должен был позволять этим двоим ускользнуть из-под присмотра.

Айдан и не пытался опровергнуть это. И не произнес ни единого упрека. Арслан не заслужил его; а чертенята просто не поймут. А Гумуштекин ждал — молчаливый, зоркий и опасный.

— Мы не намеревались, — произнес Айдан, — шпионить здесь.

— Возможно, и нет, — отозвался регент. — Но вы могли подстрекать к мятежу. Ты франк; ты прибыл из Иерусалима, по пути останавливаясь в Дамаске. Эти мамлюки, которые заявляют, что принадлежат тебе, ранее скакали под знаменем захватчика. Почему бы тебе и не посвятить свой досуг вынюхиванию наших тайн? И Дамаск, и Иерусалим щедро заплатили бы тебе за них.

Тимур рассмеялся. Голос его был еще ломким и временами срывался, как у мальчишки:

— О, владыка! Ты совсем не знаешь моего господина. Он франк. Он умрет прежде, чем запачкает свои пальцы прикосновением к деньгам.

— Он умрет прежде, чем подумает об этом, — вступил Ильхан. — Он ужасно непрактичен. Ему никогда не приходило в голову продать кому-либо что-либо.

— Шпионаж — это для простолюдинов, — продолжил Арслан. — наш господин — принц.

Айдан заставил их хор смолкнуть.

— Господин мой, — обратился он к атабеку, — поверил бы ты этим юным глупцам хоть в чем-нибудь, связанном с тайнами?

Губы Гумуштекина покривились. Помимо его воли, это развлекало его.

— Я не поверил бы. Но ты — не я.

— Но тоже отнюдь не дурак.

Рубин вспыхнул, когда атабек склонил голову.

— Быть может, и так. Но репутация твоего народа и опьянение твоих слуг свидетельствуют против этого.

Тимур гневно воскликнул:

— Вино никогда не заводило нас далеко!

Арслан говорил тише:

— Ты называешь нашего господина крадущимся франкским псом?

— Это не было бы умно, — ответил Гумуштекин, — даже если бы было правдой. — Он обратил глаза на Айдана; в них мерцал смех, словно свет в глубокой воде, а под ним скользили темные твари. — Я не говорил ни слова о псах или глупцах. Но о шпионах… Ты отрицаешь, что служишь захватчику из Дамаска?

Айдан снова сел на свое прежнее место, скрестив ноги на ковре и заставив всех ждать. Когда все глаза устремились на него, а все мысли запрыгали от нетерпения, он сказал:

— Я служу себе и данному мною слову. Я был представлен повелителю Саладину, я не собираюсь отрицать это, как и то, что он взирал на меня благосклонно. Но я никогда не служил ему.

— И все же ты пришел от него к нам; ты не скрывал это.

— И разве это не подтверждает, что я говорю правду? Я состою в родстве с Домом Ибрагима; я пришел сюда с его караваном, как телохранитель моей родственницы, которая приехала пожить среди родичей своей матери.

— Это говорит о том, — промолвил Гумуштекин, — что ты для нее больше, чем родственник.

Айдан сжался глубоко внутри, но лицо его оставалось спокойным.

— Если говорить прямо, то я даже меньше. Ее мать была женой сына моей сестры. — Он улыбнулся ядовито-сладкой улыбкой. — Или ты собираешься обвинить в шпионаже и ее?

— Я не обвиняю никого, — ответил Гумуштекин. — Я просто ищу истину. Не столь обычно для франка войти в наш город; и еще менее обычно — войти в город в сопровождении отряда мамлюков, служивших нашему врагу. Несомненно, мне простительно подозревать их.

— Это зависит от того, в чем вы нас подозреваете.

Атабек выпрямился; слуга подскочил, чтобы помочь ему. Атабек рассеянно взял у него подушку, все мысли его были обращены на сидящего перед ним пленника.

— Я подозреваю опасность для нашего города и злой умысел против повелителя, от чьего имени я правлю городом. Поскольку все это связано с тобой, я объявляю тебя врагом.

— Я и есть враг, — ответил Айдан. — Но не ваш, пока вы не вынудите меня.

Черные глаза сузились.

— Ты осмеливаешься угрожать нам?

— Я сказал правду. Я охотник, господин атабек. И моя дичь — никто из вас, и я не собираюсь задерживаться в твоем городе надолго.

— На кого ты охотишься?

Айдан блеснул зубами:

— На ассасинов.

Воздух сгустился и похолодел. Гумуштекин остался спокоен, как и Айдан, находясь в центре всего этого.

Айдан, словно от нечего делать, позволил взгляду блуждать по безмолвному залу. Это было большее, нежели страх или даже ненависть. Как будто мысли заострились, воля обратилась на него, и это было словно вкус холодной стали.

Его тело расслабилось, уверенное в своей неодолимости. Айдан улыбнулся с ленивым удовлетворением.