Джузеппе Гарибальди. Мемуары - Джузеппе Гарибальди

Я был заключен в отдаленную часть герцогского дворца в Генуе и оттуда ночью перевезен на борт военного фрегата «Сан-Микеле». Впрочем, в обоих местах со мной обращались вежливо — как Ламармора, так и державшийся по-рыцарски командор Персано. Я попросил себе только двадцать четыре часа, чтобы успеть побывать в Ницце и обнять своих детей, а затем вернуться в место моего заключения. Под честное слово генерал Ламармора разрешил мне это.

Не знаю, были ли на борту парохода «Сан-Джорджо», который доставил меня в Ниццу, переодетые полицейские агенты, во всяком случае явно, в связи с моим прибытием в Ниццу, там появились предостерегающие объявления и стоящие наготове карабинеры. В соответствии с заведенным королевскими властями порядком, меня заставили прождать несколько часов, прежде чем сойти на берег. Поэтому у меня осталось время только на то, чтобы добраться до Караса, где находились мои дети, провести там ночь и немедленно вернуться назад.

Свидание с детьми, которых я должен был покинуть, кто знает на сколько времени, заставило меня страдать до глубины сердца. Хорошо, что они оставались в дружеских руках — два мальчика у моего кузена Аугусто Гарибальди, а дочь Тереза — у супругов Дейдери, обращавшихся с ней, как с родным ребенком.

Я должен был покинуть страну на неопределенное время, именно неопределенное, так как мне предложили выбрать место изгнания. Я не могу здесь умолчать о мужественном поведении депутатов Левой в пьемонтском парламенте, выступивших на мою защиту. Баралис, Борелла, Валерио, Брофферио возвысили голос в мою поддержку и, если им не удалось избавить меня от изгнания, то они, несомненно, избавили меня от чего-то худшего. Ведь тогда австро-папистская партия, испытывавшая неутомимую жажду крови, торжествовала повсюду на полуострове.

Место изгнания мне было разрешено выбрать самому. Я выбрал Тунис. Надежда на лучшее будущее для моей родины заставила меня предпочесть место, находящееся неподалеку. В Тунисе проживали выходец из Ниццы Кастелли, мой друг детства, и Федриани, с которым мы подружились еще в 1834 г. и были вместе в первом изгнании.

Итак, я отплыл в Тунис на «Триполи», пароходе военного флота. Однако тунисское правительство, по наущению Франции, не захотело меня принять. Я был отправлен обратно и высажен на остров Маддалена, где пробыл около двадцати дней.

Смешно сказать, но нашелся человек, который обвинил меня перед сардинскими властями (либо сами власти состряпали обвинение) в том, что я замышлял совершить революцию на этом острове, где в то время половину населения составляли лица, находившиеся на королевской службе или пенсионеры. Впрочем, жители острова были славными людьми, относившимися ко мне очень хорошо.

С острова Маддалена я был доставлен на военном корабле «Коломбо» в Гибралтар, но английский губернатор этой местности дал мне шесть дней сроку, чтобы убраться оттуда. Любовь и заслуженное уважение, которое я неизменно испытывал к этой великодушной нации, заставили меня почувствовать особенно остро грубость, мелочность и недостойность такого поступка.

Глава 10

В изгнании

Если бы этот удар по лежачему был нанесен подлым и слабым, тут уж никуда не денешься! Но когда его наносит представитель Англии, страны политического убежища для всех, разве это не особенно горько!

Я должен был исчезнуть, даже если бы мне пришлось броситься в море. По совету друзей я решился, наконец, перебраться через пролив и искать убежища в Африке у синьора Джан Баттиста Карпенето, консула Сардинии в Танжере. Он меня радушно принял и приютил вместе с двумя моими товарищами, офицерами Леджеро и Коччелли. В течение шести месяцев мы жили в его доме. В Модильяне я встретил добрейшего священника, а в Танжере благородного и весьма уважаемого королевского консула. Я чрезвычайно признателен и благодарен им обоим; это, впрочем, подтверждает мудрость старой поговорки: «Не суди человека по одежде».

Это также доказывает, что нетерпимость, проявляемая некоторыми людьми, — ошибка, ибо трудно найти совершенство среди рода человеческого. Мы стараемся быть добрыми, по мере возможности внушаем народу принципы справедливости и добра, боремся до последних сил с теократией и тиранией, в каких бы она формах ни выражалась, так как они олицетворяют собой ложь и зло, но мы снисходительны к нашей жестокой человеческой породе, к заслугам которой принадлежит также умение порождать среди себе подобных императоров, королей, сбиров[237] всевозможных наименований и священников, наделенных, кажется, всеми наиболее свойственными живодерам атрибутами, видимо для большего прославления и блага остального человечества.

В Танжере я жил у моего благородного и гостеприимного Карпенето спокойно и счастливо, насколько это возможно для итальянца-изгнанника, вдали от своих близких и родины. По меньшей мере два раза в неделю мы ходили на охоту и помногу охотились. Позднее один друг отдал в мое распоряжение небольшую лодку и мы занимались также рыбной ловлей, а улов в этих местах богатейший.

Любезное гостеприимство, оказанное мне в доме Мюррей, английского вице-консула, заставляло меня порой забыть о моей обычной необщительности и одиночестве.

Итак, шесть месяцев я жил жизнью, казавшейся мне тем счастливее, чем ужаснее был весь предшествующий период.

Однако мои итальянские друзья не забыли меня, изгнанника. Франческо Карпанетто, которому с самого моего приезда в Италию в 1848 г. я многим обязан за бесконечные любезности и услуги, оказанные мне, задумал с помощью своих, а также моих знакомых собрать нужную сумму для приобретения судна, чтобы я мог, став его капитаном, зарабатывать себе на жизнь.

Такой проект мне улыбался. Будучи бессилен осуществить свою политическую миссию, я смог бы по крайней мере, занимаясь торговыми перевозками, жить самостоятельно и независимо, а не сидеть на шее этого благородного человека, приютившего меня. Я немедленно согласился на предложение моего друга Франческо и стал готовиться к отъезду в Соединенные Штаты, где должна была состояться покупка корабля.

Примерно в июне 1850 г. я отплыл в Гибралтар, оттуда в Ливерпуль, а из Ливерпуля в Нью-Йорк. При переезде в Америку у меня был приступ ревматических болей, мучивших меня большую часть пути; наконец, меня вынесли на берег, как сундук, в Нью-Йоркском порту, на остров Статен. Боли продолжались еще месяца два, которые я провел частично на острове Статен, частью в самом Нью-Йорке в доме моего драгоценного и дорогого друга Микеле Пастакальди, где я наслаждался обществом славного Форести, одного из мучеников Шпильберга[238].