Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918) - Николай Степанович Гумилев

“отлитая”, “вспененная”? Что значит: “она пришла за мной”. Кто она? Грудь? За что воздаст Бог? За то, что невысокий человек, которого в “большой” (!) (это у рабочего-то?) постели ждет жена, занимался “отливаньем пули”? Весь ералаш этого стихотворения, неудачность эпитетов, абстракция — все это вина и Гумилева, и Брюсова» (Гальский Г. <В. Г. Шершеневич> Панихида по Гумилеву // Свободный час. 1918. № 7. С. 15). Высоко был оценен «Костер» другим рецензентом, но за исключением как раз данного ст-ния: «Все это, если не считать неудавшихся “Мужика” и “Рабочего” с их намеренной грубостью поз и вымученно-примитивной сентиментальностью, хорошо, интересно, ярко, сильно, звучно» (Медведев П. Н. Гумилев. «Костер» // Записки Передвижного общедоступного театра. Пг., 1919. Вып. 24–25 (август-сентябрь). С. 15). На всех последующих оценках «Рабочего» лежит печать неизменного осознания трагической гибели поэта, все их авторы в более или менее скрытых выражениях исходят именно из него. Классово-антагонистический характер конфликта в этом ст-нии не вызывал у современников сомнения: «На нашей памяти Гумилев писал о том, что рабочий отливает пулю для него, — и ведь сбылось» (Крученых А. Гибель Есенина. М., 1926. С. 4). «Поразительным стихотворением» называет его Ю. И. Айхенвальд. Не слишком распространяясь, возможно, ввиду «опасной темы», он обобщает: «Так наш русский рыцарь гадал о своей судьбе и угадал свою судьбу. Трагический отсвет на его поэзию бросает его жизнь и смерть» (Айхенвальд Ю. И. Поэты и поэтессы. М., 1922. С. 51). Последним робким напоминанием в 20-е годы о значительности этого ст-ния было цитирование Е. Ф. Никитиной двух строк из него, характеризующих, по ее мнению, общую тональность «Костра»: «...нужно отметить необычайно грустный тон всей книги (“Господь воздаст мне полной мерой за недолгий мой и горький век...”)» (Никитина Е. Ф. Поэты и направления (Пути новейшей поэзии) // Свиток. М., 1924. Кн. 3. С. 134). На долгий затем период безраздельное право монопольной «интерпретации» этого ст-ния на родине поэта переходит в руки партийно-официозного литературоведения: «К буржуазному же настоящему, в котором, пусть еще угнетенной, но действующей силой является рабочий класс, — Г<умилев> питает отвращение. В “Рабочем” он рисует представителя этого класса, от к<оторого> он ждет своей гибели <...> Поэт ненавидит “серого” человека. И, спасаясь от этого призрака, гоняющегося за представителями старого барства, поэт не за страх, а за совесть примыкает к стану империализма, становясь его верным, проникновенным певцом» (Бескин О. М. Гумилев // Литературная энциклопедия. М., 1930. Т. 3. Стлб. 84). «Гумилев учил свое социальное поколение не только жить и властвовать, но и умирать, не боясь смерти, как “старый конквистадор” <...> С точки зрения Гумилева, брюсовское отношение к грядущей пролетарской революции (в ст-нии “Грядущие гунны”, 1905. — Ред.) было бы ничем не оправданным интеллигентским слюнтяйством. Трезво и холодно глядел Гумилев в будущее, и чем далее шли года, тем яснее становилось ему, что борьба с восставшим пролетариатом неизбежна.

В стихотворении “Рабочий” он писал о своем враге без истерических кликушеств, он знал, что смертельная борьба неизбежна, и готовился к ней <...>

И немудрено, что Октябрьскую революцию Гумилев встретил без колебаний — в том смысле, что он был заранее подготовлен к контрреволюционной поэзии» (Селивановский А. П. Очерки истории русской поэзии XX века // Литературная учеба. 1934. № 8. С. 27–28). «Мы знаем подлинную цену «беспартийности» этого “почетного синдика”. Он как был, так и остался твердолобым империалистом, непримиримым врагом пролетариата. Достаточно ясно он выразил свою ненависть к этому классу, перестраивающему мир, в стихотворении “Рабочий” <...> Как раз в то самое время, когда Гумилев особенно рьяно проповедовал “беспартийность” искусства, он являлся прямым шпионом империализма, участником контрреволюционного таганцевского заговора» (Волков А. А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 212–213). В записи Ахматовой (Записная книжка. 5 авг. 1963) тенденция трактовать образ рабочего в этом ст-нии с позиций классового антагонизма решительно отвергается: «Фразы вроде “Я люблю только «Огненный столп»”, отнесение стих<отворения> “Рабочий” к годам Революции и т. д. ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день» («Самый непрочитанный поэт»: Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. 1990. № 5. С. 223). В последнее десятилетие круг интерпретации этого ст-ния существенно расширился, наряду с антагонистически-классовой доминантой появились другие: «Рапповская критика 20-х и 30-х годов расценивала стихотворение Гумилева “Рабочий” как предчувствие контрреволюционером своей гибели от пули сознательного пролетария. Грубая подтасовка фактов. “Рабочий” написан до революции, когда поэт, проявив незаурядную храбрость (награжден двумя Георгиями), воевал на русско-германском фронте, проходившем по Двине. Речь в стихотворении идет о немецком рабочем, готовящем пулю для русского солдата, не случайно строфу, которая называет место действия, рапповцы, цитируя стихотворение, — исключали» (Стихи Николая Гумилева. Предисловие и публикация М. Шаповалова // Дон. 1987. С. 152). Р. Д. Тименчик ярко фиксирует биографический контекст ст-ния, ссылаясь на перевод Гумилева в новый, гусарский полк — «в Аузинии (Овсеевку) под Даугавпилсом»: «Но первые стихи на новом месте отнюдь не были выдержаны в двухвековой традиции гусарского эпикурейства. Приближалось тридцатилетие прапорщика Гумилева — 3 апреля по старому стилю. Можно было подводить какие-то жизненные итоги. И мысль о смерти приобрела предельно-конкретные, реальные до галлюцинации, мелкие и необязательные подробности. Островерхие черепичные крыши латвийских городков вызывали ассоциации с враждебным миром германского средневековья. И за окошком какого-нибудь, похожего на вот эти, аккуратного домика привиделся его обитатель, этакий литейщик у Круппа» (Тименчик Р. Д. Над седою, вспененной Двиной... Н. Гумилев в Латвии: 1916–1917 // Даугава. 1986. № 8. С. 115). К версии об антагонизме уже на новом уровне, выделяя в нем не столько классовый, сколько духовный характер, обращается А. И. Михайлов, замечая, что уже ранее понятие «рабочий» ассоциировалось у Гумилева со смертью («За гробом», 1908). Соглашаясь с тем, что в первом варианте ст-ния 1916 г. «рабочий», возможно, и задумывался поэтом как представитель враждебного государства, он далее пишет: «Однако при включении в 1918 г. стихотворения в сборник “Костер” что-то заставило поэта лишить своего героя черт военного противника. Он стал просто рабочий. И в стихотворении четче обозначилась оппозиция между беззаветно влюбленным в жизнь поэтом, в жизнь с ее горестями и радостями, с ее ностальгией по прошлому и страстной тоской по небу и его убийцей — почти безликим человеком, всецело сосредоточившимся лишь на одном деле смерти <...>.

Душа поэта, продиктовавшая его перу волю переключить конфликт из плана национальной войны в план социально и духовно-антагонистического характера, оказалась пророческой... Гумилев действительно пал от пули, отлитой не во вражеской стране, а в собственном