Собор - Измайлова Ирина Александровна

Накануне была небольшая оттепель, а ночью мороз ударил куда круче, чем прежде, и вот теперь земля, дощатые мостки, подъемные лестницы и скаты покрылись стеклянным блестящим панцирем, скользким, как масло. Рабочие спотыкались, падали, калечились иногда на ровном месте. С грузом ходить по ледяному насту было просто невозможно. В одном месте гранитный блок придавил сразу трех человек оттого, что у носильщиков ноги разъехались в разные стороны и они все повалились наземь.

А ветер усиливался, мела поземка, застилала глаза, замораживала лица и руки. Рабочие ругались, мастера отпускали им затрещины, вопили на них во всю глотку. Солдаты инвалидной команды попрятались в бараки, и их не было ни слышно, ни видно…

Огюст еще около полудня отправил Алешу с докладной в Комиссию и бродил по строительству один, кусая губы от досады, что так прочно держится непогода, и пытаясь спрятать лицо в покрывшемся инеем воротнике шубы. Его преследовала мысль о том, что надо сейчас же остановить работу, иначе погибнет много людей, но до темноты было еще далеко, и он с опасением думал, что стоит отдать распоряжение закончить рабочий день, как явится какой-нибудь очередной чинуша и напишет докладную, что вот опять главный архитектор нарушает установленные на строительстве правила, будто он один на сием строительстве распоряжается!

«Но я же действительно здесь распоряжаюсь! — сердито подумал он вдруг. — И, черт побери, с каких это пор я стал их бояться?»

Как раз в этот момент возле него поскользнулись двое рабочих, тащивших бревно, и оно покатилось почти под ноги главному архитектору, а оба рабочих упали. Монферран отскочил в сторону и при этом сам поскользнулся и свалился бы, если бы рядом не оказался один из мастеров, в которого он и вцепился, чтобы сохранить равновесие.

— Ходи, черт, как положено! — заорал мастер, которому поземка замела глаза, и он не увидел, кто толкнул его. — Хромой, что ли?! Так тебя перетак!

— И тебя так же! — спокойно отозвался главный.

Мастер уже собрался влепить грубияну затрещину, как вдруг узнал его и стал смущенно извиняться за свою ошибку и за ругань. Но Огюст только махнул рукой:

— Ладно, ладно! Передайте по строительству: работу немедленно прекратить. Не то здесь костей не соберешь.

— Р-работу прекратить! Приказ главного архитектора! — прогремел мастер, весьма довольный таким распоряжением.

— Работу прекратить! Приказ главного архитектора!

— Работу прекратить!

— Работу прекратить!

Выкрики мастеров волной прокатились из конца в конец строительной площадки — повсюду шум работы начал стихать и быстро умолк.

Несколько минут спустя Огюст поднялся на фундамент и увидел, как в нескольких местах затеплились и затрепетали разносимые ветром рыжие космы костров. В плохую погоду большинство рабочих обедали, завтракали и ужинали в бараке-столовой, но места там было мало, и сама столовая была неудобна, грязна и пропахла чадом. Поэтому некоторые артели даже в самый лютый мороз все-таки ели на улице, располагаясь между сложенными в штабеля гранитными блоками, защищавшими их от ветра.

«Ишь устроились! — про себя рассердился главный. — А если от их огня доски или бревна займутся где-нибудь? Вон какой ветер!»

Он подошел посмотреть на один из таких костров и убедился, что его тревога напрасна: рабочие развели костер так, чтобы искры от него летели только в гранитную стенку фундамента.

Над костром был установлен железный треножник, на нем висел и булькал закопченный чан с погнутыми краями, около него возилась стряпуха, нанятая артелью, крутобокая тетка в рыжем дубленом полушубке. Рабочие сидели близко к огню на кирпичах и перевернутых ведрах, некоторые покуривали самодельные папиросы, иные потихоньку беседовали между собою.

Испытывая жуткую усталость, Огюст прислонился плечом к фундаменту и замер, пристально глядя на пламя. Жар костра не доходил до него, и ему очень хотелось подойти ближе, но он стеснялся, неизвестно отчего.

Вдруг кто-то из сидевших у костра обернулся, кивком головы указал своему соседу на одинокую фигуру возле фундамента, тот тоже посмотрел и неожиданно, привстав, махнул рукой и хрипловато прокричал:

— Господин главный архитектор! Чего вы там стоите, на холоду? К нам идите, сюды! Посогрейтесь!

Огюста слегка ошеломило такое приглашение, однако он решил не отказываться и подошел вплотную к артели. Рабочие, повернув головы в войлочных или овчинных шапках, с любопытством смотрели на него, а тот, который его позвал, сказал:

— Садитесь к костру-то… Чай, замерзли вовсе?

— Не вовсе, но замерз. Спасибо, — сказал Монферран и хотел уже присесть на корточки возле огня, но кто-то тут же подсунул ему перевернутое ведро: этак удобнее.

В поведении рабочих не было никакой угодливости, и поэтому то, что они делали, не вызвало у Огюста досады или раздражения. Напротив, ему сделалось приятно, ибо раньше — это он знал твердо — никто из этих людей не пригласил бы его сесть рядом.

У костра собралось человек двадцать каменщиков, и при появлении Монферрана беседа их не прервалась, они продолжали обсуждать какие-то свои дела.

Огюст сознавал, что надо бы погреться и уйти, однако тепло костра уже приворожило его, он испытывал блаженное облегчение, и окунаться вновь в метель и медленно наползающие сумерки до ужаса не хотелось.

— Руки-то погрейте над огнем! — опять обратился к нему все тот же бойкий рабочий, вблизи оказавшийся ладным мужчиной лет сорока пяти со светлой, кудреватой бородой. — Вон пальцы аж побелели… так и поотморозить недолго. Что же без рукавиц ходите?

— Да выронил где-то, — с досадой сказал Монферран. — Сегодня не то что перчатки, голову потерять можно. Сущий ад!

— Истинно говорите! — другой рабочий подсунул в костер кусок доски, и та сразу занялась рыжим высоким огнем. — Слава богу, что велели раньше времени работу кончить, не то в полупотьмах тут бы половина людей ноги поломала да хребты. Ух и зима, язви ее!

— Тихо, тихо, Ерема! — кто-то сзади хлопнул парня по колпаку. — Язык не распускай… Разругался! Шут гороховый!

— А я ничего! — Ерема слегка смутился, но вдруг решился спросить: — А вы… А вы, Август Августович, разве ж ругательства понимаете?

— Боюсь, что лучше всего остального! — засмеялся Монферран. — Их только и слышно, когда ходишь по строительству. Вам так работать легче, а?

— Еще и как! — рабочий, стукнувший болтуна Ерему по шапке, решил тоже вступить в разговор. — Вы, коли чего услышите, не забижайтесь вперед, ваша милость: мы же не обидеть кого хотим, это у нас речь такая.

— Что мне обижаться, я не девица, — архитектор с удовольствием вытянул над пламенем руки и пошевелил пальцами, чувствуя, как они отходят, оживают, и из них исчезает противная ломота. — А что это такое «шут гороховый»? «Шут» я понимаю, а горох-то тут при чем?

Каменщики прыснули было, но тут же принялись кто во что горазд объяснять, да так ничего толком и не объяснили, сошлись лишь на том, что этак просто говорится.

В это время стряпуха, попробовав варево в чане, объявила:

— Ну, мужичье, еда поспела! Принимай лоханки!

Из стоящего отдельно ведра она стала вытаскивать жестяные миски и половником наполнять их до краев. Один из мужиков извлек из мешка каравай хлеба и стал резать, деля его на число артельщиков.

— Едим, как баре, кажный из своей посуды! — заметил молодой, рыжий, как огонь в костре, каменщик.

— Это я распорядился, — сказал Огюст. — И так болеете всякой дрянью, а зараза чаще всего от общей посуды.

— Неужто? — удивился мужик с кудреватой бородой. — Вона как! И то у нас в деревне из одной лохани вся семья ест, так всякую хворь все вместе и получают… Август Августович, а вы не побрезгуете нашим провиантом? Налить вам?

Архитектор почувствовал себя неловко:

— Это зачем? Вам же тогда может не хватить. Я и дома пообедаю.

— Так до дома еще когда доберетесь, а мороз-то дерет. Вы же с самого утречка тут и обедать не ходили, так же и околеть… то есть и богу душу отдать можно. А что не хватит, так это нет: похлебки в чане много! Тетка Глаша, миска еще есть у тебя?