Собор - Измайлова Ирина Александровна

— А то нет? — откликнулась толстая стряпуха. — Из вашей артели на этих днях троих не досчитали, а миски еще у меня… И ложка, нате вам, вот.

Один из артельщиков передал главному миску, до краев налитую дымящимся варевом, с торчащим из него черенком деревянной ложки.

«Интересно, а кухарка моет посуду-то?» — с некоторым опасением подумал Монферран. Но от миски вкусно пахло, и архитектор тут же ощутил такой сумасшедший голод, что забыл обо всех своих страхах. Он зачерпнул ложкой похлебку, дунул на нее и проглотил.

— Скусно? — спросил рыжий парень, заметив явное удовольствие на его лице.

— Очень. А что это такое? Из чего?

— Из капусты квашеной, да на бараньих косточках варено. Кушайте на здоровье! Да вы же хлеба-то не взяли, ваша милость. Берите, чего ж вы! Тут еще есть. Али у вас хлеба не едят?

Огюст усмехнулся, отломив себе небольшой ломтик:

— Хлеб едят везде. Везде, где можно вспахать землю. Так же, как дома строят везде, где есть из чего строить.

— Стало быть, нам, крестьянам, да вам, строителям, работа всюду найдется? — спросил бойкий Ерема.

Монферран кивнул:

— Да. Только здесь ты тоже строитель и об этом не забывай.

— Помню! — парень улыбнулся, и оказалось, что рот у него с двумя щербинками. — Я нынче всем говорю: каменщик я! Во!

— А щи-то понравились мои! — весело воскликнула стряпуха. — Не одним мужикам, выходит, я угодить могу. Давайте-ка, сударь, я вам еще налью. Вишь, как проголодались!

Огюст только тут заметил, что его миска опустела куда раньше, чем у других. Рабочие ели очень медленно, делая паузы после каждой ложки, подолгу дуя на следующую.

«А ведь они голоднее меня! — подумал архитектор. — И надо же, какая неторопливость, почти важность в еде… Точно ритуал какой-то. И Алеша мой раньше так ел, теперь вот от меня глотать научился — я же вечно куда-то спешу».

Не без смущения принял он от стряпухи вторую миску, косясь при этом на рабочих — не стали бы посмеиваться над таким неуемным аппетитом. Однако они, напротив довольные, закивали головами. Кто-то сказал:

— Вот глядите, мужики: не всякий, значит, барин нашей едою брезгует.

В это время из-за угла фундамента показалась фигура в коротком овчинном полушубке и высоком кивере, с саблей на боку. Скользя и спотыкаясь, военный шел к костру и, еще не дойдя до него, принялся орать:

— Что здесь за беспорядки такие?! Еще светло, а они уже расселись, негодяи! Поч-чему работа стоит?!

— Нам так велено было! — ответил один из мужиков.

Но офицер, в котором Монферран уже узнал поручика Мещерякова, личного адъютанта нового председателя Комитета по делам строений, прежнего своего приятеля генерала Базена, был настроен воинственно.

— Вам велено работать, пока светло! — прорычал он. — Давно вас тут, негодяев, не драли…

— Прекратите кричать! — спокойно, не поднимая головы от своей миски, сказал Монферран.

— Что-о?! — совсем разъярился Мещеряков, подступая к костру. — Я тебе, скотина, поговорю! Мужик меня будет учить!..

В ответ на эти слова рабочие глухо прыснули.

— Как вам не стыдно, поручик! — сказал Огюст по-французски. — Не показывайте рабочим своей невоспитанности. Что вам здесь надо?

Остолбеневший офицер так и прирос к месту.

— Я… М… мне… Мне нужен господин главный архитектор! — едва выговорил он. — У меня бумаги для него…

— Ну я главный архитектор, — Монферран поднял голову и повернулся так, чтобы свет костра упал на его лицо. — Какого черта вы пришли сюда командовать? Это я приказал остановить работу, потому что так считаю нужным. Вам давать отчет я не стану. И подождите, пока я закончу обедать! Я с утра не садился за стол. Отойдите вон туда, к фундаменту, не стойте у меня над головой. Через пять минут я буду в вашем распоряжении, а за это время потрудитесь вспомнить, как следует разговаривать, приходя с поручением.

Совершенно ошарашенный и изрядно испуганный, поручик попятился, едва не свалился, поскользнувшись, и неловко встал возле гранитной стены фундамента. Не прошло и минуты, как он уже начал приплясывать, похлопывая себя по плечам, потирая нога об ногу и пытаясь то и дело засунуть ладони в рукава полушубка, но рукава были узки.

— Ишь ты, мерзнет! — хихикнул довольный Ерема. — И поделом ему. Пришел тут вопить… Командир!

Монферран, не глядя на офицера, словно позабыв о нем, спокойно доканчивал свои щи. Но рабочие теперь то и дело поглядывали на Мещерякова и злорадствовали.

— Эк пляшет! — кудреватый рабочий даже прищелкнул языком. — Оно, конечно, в полушубке коротком да в таких-то штанах! Тут себе все отморозишь…

— А пущай нашему начальству не грубит! — вставил рыжий.

— Глядите, Август Августович, — Ерема даже привстал со своего места, — ну вовсе замерз офицерик… Поди околеет, как француз на Смоленской дороге.

— Ты чего несешь, дубина?! — ахнул Еремин сосед и влепил ему уже настоящую затрещину.

Огюст подавился последней ложкой щей, прыснул, не успев даже прикрыть рот рукой, и от хохота едва не свалился с ведра.

— Как… Как это ты сказал? Как француз на Смоленской дороге? Околеет? Так?

— Вы его, дурака, не слушайте! — краснея, пробормотал один из артельщиков. — Его мамка в детстве с печки головой вниз уронила, видать… И чего несет, сам не ведает!

— Так разве я чего плохого сказал? — Ерема понял свою оплошность и сам покраснел. — Я разве ж в обиду?

Монферран, не слушая его, продолжал хохотать, и следом за ним, не выдержав, захохотали все рабочие. Они смеялись долго, до слез, и им вторила тетка Глаша, у которой смех был зычный, как у мужика.

С этого дня рабочие, почувствовав симпатию главного архитектора, стали нередко жаловаться на всякого рода произвол и притеснения не чиновникам и мелкому начальству, а через их голову самому Монферрану, зная, что он за них заступится.

Это, в сущности, только добавило ему хлопот и неприятностей. Чиновники, получая от главного архитектора выговоры, шли жаловаться в Комиссию, Комиссия указывала Монферрану, что разбирать недовольства рабочих — не его дело. Монферран злился, нервничал, тратя на все это уйму лишних сил, но строителями своими был доволен, нисколько не жалел о некотором сближении с ними: ему стало проще работать. Рабочие и мастера теперь доверяли ему. Кроме того, они были понятливы, приказания исполняли точно и беспрекословно. Видя их сметливость, Огюст иногда и не тратил времени на излишние объяснения, зная, что все будет сделано как надо.

Между тем он заметил, что рабочие очень любят рисковать и к опасной работе относятся как к любимой игре: в ней они проявляли свою природную смелость, нередко пренебрегая даже теми небольшими предосторожностями, какие предписывали им мастера. От этого несчастные случаи бывали еще чаще.

— Что вам, шеи себе сворачивать нравится? — накидывался главный архитектор на своих рабочих. — Кой черт лезете на рожна?

— На рожон! — поправляли рабочие. — А рискнуть, Август Августович, иной раз и стоит. Какая ж работа без риску?

V

Между распластавшимся в мертвом равнодушии небом и в сжавшейся от холода и страха землей стелется колокольный звон. Он низливается со множества колоколен, растекается от больших и малых церквей и плачет, плачет неумолчно и безнадежно. Точно сердца людские плачут в горе и тоске, между небом и землею, между жизнью и смертью…

О смерти кричал в эти зимние дни над Санкт-Петербургом церковный перезвон. О смерти стонало, отражая его, мерзлое небо. О смерти, о смерти шептал, скрипел, шелестел хрупкий серый лед на Неве.

Смерть с косою загуляла по улицам города, захаживала во дворы и во дворцы, хватала жертвы свои неожиданно и уносила неизбежно. Загадочная смерть, еще недавно неведомая Европе, еще только-только получившая свое омерзительное название, хриплое, как мучительная рвота — «холера».

Холера пришла в город зимой восемьсот тридцатого года.

Никто не знал, как с ней бороться, и потому она сразу повергла город в панический страх. Кто знал что-то, кто советовался с лекарями, тот пытался принять какие-то меры, чтобы защититься: расставляли в квартирах плошки с дегтем, жгли можжевельник и его дымом окуривали комнаты. Иные, веря не лекарям, а знахаркам, натирались кошачьим жиром, давясь, глотали деготь или крепчайший настой красного перца, который у некоторых вызывал приступы, очень похожие на первые проявления холеры.