Африка — земля парадоксов - Владимир Корочанцев

В середине 60-х годов по пути в Конобугу я заехал в деревню Сигуидло. В одной из хижин мне показали старинное веретено, принадлежавшее легендарной Нефладин. Когда-то эта женщина первой на западе Африки открыла хлопок и способ прядения, благодаря которому бамбара стали изготавливать ткань, шить себе одежду. Поначалу одежда была только белой, и ее белизна наполняла людей изумлением, потому что, одеваясь, они будто обволакивались светом. Но, изобретя одежду, люди захотели иметь краски. Вскоре та же пытливая старушка обратила внимание на белизну почвы в некоторых местах на берегу Нигера. Смешивая почву с водой и высушивая ее, она получила диема — лилейную краску, похожую по цвету на хлопковый пух. Для начала Нефладин, а за ней ее односельчане стали белить ею хижины. Краска с мест, почитавшихся священными, например близ захоронений, шла обычно на побелку домов важных персон, прежде всего вождей. Со временем бамбара обнаружили, что кальцинированные речные раковины дают материал, превосходящий каолин. Гуала муду (белый ракушечный порошок) пускают в ход при прядении хлопка, побелке домов, для окраски обрядовых предметов, за исключением кожи.

Красную краску изобрели кузнецы, пытаясь материализовать и увековечить цвет огня и радуги. Они получили ее, растирая два камня коноло и коноло-ба и одновременно поливая водой трущиеся поверхности. Красным красили предметы и одежду. На изготовление этого цвета шли орехи кола, листья сорго.

Черный цвет потребовался бамбара, чтобы их одежды походили на грозовые тучи в сезон дождей. Склоняясь, крестьянин должен был гармонировать с образом дождевого неба. Бамбара заметили, что у некоторых прудов земля имеет черноватый оттенок. В ней они вымачивали белую ткань, и она темнела. Потом к грязи стали добавлять шелуху дерева Plarkia biglibosa, затем бувана — плоды разновидности акации. Одна женщина соседней народности сараколе научилась изготовлять черную краску, вымачивая листья индиго в воде.

«Высоко ценимыми пигменты становятся не из-за их редкости, а по магико-религиозным причинам, которые и заставляют людей преодолевать любые трудности, чтобы добыть или произвести их», — считает В. Тэрнер. Чтобы изготовить чистый цвет, порой используют много ингредиентов, часть которых, вероятно, несет ритуальную нагрузку. Так, чтобы сделать белую краску для масок, догоны смешивают известковый порошок с вареным рисом и экскрементами ящериц или больших змей. Эти маски используются в обрядах, связанных с мифическим змеем.

Лулуба — один из нильских народов — сыздавна получают охристое вещество из биотитового гнейса, который растирают в порошок и хранят два месяца в земле, потом поджаривают и уже после этого смешивают с кунжутным маслом.

Вряд ли можно исчерпать тему о роли и смысле цвета в Африке. Но всякий раз, занимаясь ею, совершаешь свои маленькие открытия. Перечитывая однажды поэтические сборники, я вдруг поразился тем, что африканские поэты крайне редко погружаются в море цвета. Они старательно обходят рассказы о красках окружающей их жизни, словно бы опасаясь обратного удара цветовой символики. Цвет для них не беспредметен, не сводится к одному эстетическому восприятию, потому что упоминание о нем обязывает и может повредить здоровью.

Небо черно, словно черный тюрбан туарега,Струи дождя зажурчали капелью молочной…

Это стихи малийского поэта Ибрагима Амаду Дикко.

Когда я попросил его растолковать мне эти строки, он, печально взглянув на меня, покачал головой:

— Неужели сам не понимаешь? Здесь объяснения излишни…

ПУТЬ К СОВЕРШЕНСТВУ БЕСКОНЕЧЕН

«В него вселился дух предка» — вот высшая похвала работе зимбабвийского крестьянина или ремесленника, поэта или художника. Эти слова, буквальный смысл которых оторван от человеческой практики, от чисто земных понятий, символически указывают на нерасторжимую связь, преемственность между прошлым и настоящим. В скульптуре одного из населяющих Зимбабве народов — шона есть образ: растение, похожее на многоэтажный дом. Это дерево, на котором живут предки, но не просто дерево, а еще и человек, счастливейший из людей, вобравший в себя силу всех предков, реализующий своими делами волю тех, кто был до него.

Что случалось прежде, повторится опять, только в чуть ином виде, гласит пословица шона. Память не умирает в нас, даже если мы не замечаем или не хотим замечать ее. Новое исходит из глубин нашего существа и как бы подытоживает все ранее накопленное, пройденное. Внутреннее побуждение и склонность к определенным занятиям и поведению, образу мыслей и способам их выражения, видам творческой деятельности почти неодолимы. Стоит подавить эту кровную тягу, порвать незримые нити, единящие людей с их прошлым, — и исчезнет национальное достоинство, гордость, поблекнет история, пошатнутся патриотические чувства.

Зимбабвийская скульптура из камня кажется своего рода вундеркиндом. Родилась она где-то в 50-х годах XX века, а в работах ваятелей, в большинстве своем людей простых, иногда неграмотных, поражают зрелость и многоопытность, получить которые можно лишь генетически по наследству от всего не ведающего возраста народа, непременно стоящего у колыбели любого творчества. В них спонтанно отражается национальный характер, преломленный сознанием художника, они вдохновлены буднями народа, его обычаями и традициями.

Каждая страна и столица имеет общепризнанные центры национального искусства. В Хараре такой центр — Национальная художественная галерея, вокруг которой группируются студии и товарищества мастеров. Ее директор, профессор Сирил Роджерс, еще в 60-е годы, заведуя столичным университетским колледжем Родезии и Ньясаленда, написал объективную и довольно смелую по тем временам монографию о расовых отношениях в этой колониальной федерации. Он видный специалист по искусству новозеландского народа маори, долго работал в Папуа-Новой Гвинее, затем был проректором университетов Ботсваны, Лесото и Свазиленда.

Наибольшее впечатление на меня в тот мой приезд произвел директорский кабинет, заставленный произведениями популярных в Зимбабве ваятелей. Среди картин на стенах мне бросились в глаза маорийские холсты из его личной коллекции. Высказываемые им оценки, порою парадоксальные, в чем-то даже неприемлемые, зовущие к спору, подкрепляются, однако, глубоким знанием местной действительности. Он горячо помогает талантливым художникам искать непроторенные пути в искусстве.

Слово за слово — наш разговор коснулся истоков современной зимбабвийской скульптуры из камня.

— Возможно, не все со мной согласятся, но я не вижу прямой связи между нею и той, которая процветала в здешних краях пять-шесть веков назад, — сказал профессор. — Хотя стилистическая преемственность прослеживается, образцов древней каменной скульптуры, предтечи нынешней, в этом районе Африки нет. По-моему, изумительные творения из камня — стихийное проявление чего-то нового, что берет начало в самом недавнем прошлом и волнующем настоящем зимбабвийского народа. Без сомнения, это подлинно африканское искусство, плод вдохновения, оригинального видения и усилий наших камнерезов. К молодым видам народного искусства относятся также аппликации и графика, которые, на мой взгляд, в большей степени обязаны европейскому влиянию.

— Что вы имеете в виду?

— Сегодняшний расцвет скульптуры, аппликации и графики по-своему отражает характер общества, которое существовало в этой стране. Быть белым в колониальной Родезии обычно означало, во-первых, иметь свободное время и, во-вторых, быть богатым, по крайней мере в разумных пределах. Перед белыми молодыми людьми, увлеченными искусством, открывались самые широкие возможности. Африканцы же, за очень редкими исключениями, не учились в художественных школах на родине. Тем более их не допускали в такие школы в соседней Южной Африке, к которой исторически была привязана Родезия, и, разумеется, они не могли позволить себе роскошь продолжить образование в Европе. Их творческий гений зрел дома, на своей земле, они искали ему выход через посредство того, что имелось в их распоряжении. А камня в Зимбабве хватает, инструменты черных скульпторов просты — резец да молоток.

На фоне галереи вздымается изваяние «Чапунгу» — первая в истории страны монументальная работа местного мастера, Джона Такавиры, выставленная прямо на улице, для всеобщего обозрения. В ней нет безусловной законченности и отточенного изящества, ангельской легкости форм, но есть завораживающая, притягательная сила мысли, воплощенной в камне.

Из недр массивной отшлифованной глыбы проглядывают очертания гигантской птицы, в облике которой, если всмотреться пристальнее, столько человеческого… «Чапунгу» в переводе на русский значит «орел». Гордая птица — духовный и ритуальный символ. Согласно поверьям шона, орел в зависимости от обстоятельств может приносить радость или горе. Если его перо упадет на деревню, это грозит бедой, а если в руки человеку, то, как и перо жар-птицы в нашем фольклоре, оно сулит счастье, за которое, правда, надо еще побороться. Толкование шедевров — неблагодарное дело: в них бывает очень много личного. Но, по-моему, орел Такавиры — провозвестник судьбы народа, прежде всего счастливой.