Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной - Джон Треш

унижают божественное творение до человеческих стандартов. Но он также не собирается воссоздавать дикую местность, слишком разрозненную, обширную и неравномерную.

Избегая как слишком упорядоченного строя, который человеческое искусство обычно навязывает природе, так и скрытого, неосязаемого порядка дикой природы, Эллисон представляет себе промежуточный слой, искусство, которое позволяет «на шаг понизить всемогущий замысел – привести его в нечто похожее на гармонию или соответствие с чувством человеческого искусства». Этот центр между обычным человеческим и непостижимо божественным и станет материальным ландшафтом, который позволит людям чувствовать и ощущать себя выходящими за пределы обычного телесного опыта к эфирному восприятию, которым наслаждаются ангелы.

Те, кто сталкивался с таким пейзажем, чувствовали, что замысел работает, но при этом находится за пределами досягаемости, без «суровости и техничности искусства». Правила и причины, лежащие в основе композиции, становились ощутимы и в то же время каким-то образом трансцендентны, создавая впечатление «духовного вмешательства», а материальные формы обеспечивали мост, ведущий к опыту за пределами телесных границ. «Объединенная красота, великолепие и неординарность» такого пейзажа создавала подавляющее впечатление «промежуточного или вторичного слоя природы», представляясь «творением рук ангелов, которые витают между человеком и Богом».

Эллисон ищет место для реализации своего замысла, но острова Тихого океана слишком удалены, а место, сравнимое с видом с вулкана Этна, слишком открыто. И тогда он находит поместье Арнгейм. Теперь это место пользуется «тайной и приглушенной, если не сказать торжественной славой».

Имя Эллисон напоминает о магнетизере Джоне Эллиотсоне. Подобно завораживающей лекции, рассказ По начался с изложения принципов, а затем провел слушателей в яркий сон – гипнотический, погружающий в себя ландшафт, созданный из слов. Вторая половина рассказа, описывающая посещение поместья, напоминает шоу волшебных фонарей с последовательностью растворяющихся видов, изображает реализацию творческого духа в материи, возвышая взаимодействие человеческих чувств до тонкости и великолепия ангельского разума.

Необычная симметрия

Поместье Арнгейм расположено в нескольких часах езды от ближайшего города. Визит начинается рано утром, когда одинокий путешественник садится в маленькую лодку на реке, которую невидимая сила тянет мимо зеленых лугов, усеянных овцами, создавая ощущение «простой пастушьей жизни». Пройдя «тысячу поворотов», судно кажется «заключенным в заколдованный круг», и, войдя в крутое ущелье с «атмосферой траурного мрака», пассажир «погружается» в «ощущение странного»: «мысли о природе никуда не пропали, но их характер, казалось, претерпел изменения». Пейзаж снова изменяется и приобретает необычные пропорции «захватывающего единообразия» и «странной симметрии».

Лодка входит в бассейн, окруженный цветочными холмами, в море благоухающих красок, источающее «чудесное совершенство культуры». Впечатление, охватывавшее наблюдателя, было впечатление богатства, тепла, красок, спокойствия, однообразия, мягкости, изящества, утонченности, наводившее на мысль о новом племени фей – трудолюбивом, исполненном вкуса и упорном. Холмы, покрытые цветами, напоминали драгоценный водопад из рубинов, сапфиров, опалов и золотистых ониксов, – поток, безмолвно катившейся с небес.

Когда заходящее солнце появляется из-за холмов, пассажир меняет лодку и садится в каноэ из слоновой кости в форме полумесяца, «украшенное арабесками». Оно отправляется в путь под «успокаивающую, но меланхоличную музыку». Бархатисто-зеленые плоскогорья сменяются пропастями и лесами. После нескольких витков «плавно, но с постепенно увеличивающейся скоростью» судно приближается к гигантским воротам из полированного золота, «отражающим прямые лучи быстро садящегося солнца», окутывающего лес пламенем. Ворота медленно открываются, пропуская судно в «огромный амфитеатр, полностью увенчанный пурпурными горами». Время в рассказе переключается с прошлого на настоящее и заканчивается двумя предложениями, одним коротким, другим длинным:

«Мало-помалу рай Арнгейма открывается взорам. Путник прислушивается к волшебной музыке; вдыхает напоенный сладким благоуханием воздух; перед ним, как во сне, развертывается чудный вид – гибкие восточные деревья, кущи кустарников, оживленных золотистыми и пурпурными птицами; озера, окаймленные лилиями; луга фиалок, тюльпанов, маков, гиацинтов, мальв; серебристая сеть потоков и – возвышаясь над всем этим – громада полуготических, полумавританских построек, точно висящая в воздухе, сверкая в багровых лучах заката бесчисленными башенками, минаретами, иглами – призрачное творение Сильфов, Фей, Гномов и Гениев[71]».

Рассказ заканчивается панорамой возвышенной природы, о которой, кажется, заботятся феи и сильфы – те божества природы, исчезновение которых По оплакивал в «Сонете к науке».

По описывал, чего может достичь любящая, мудрая наука, руководствующаяся истинным поэтическим чувством: сверхкультурная природа, яркие цветные сцены волшебного фонаря, расцветающие в четырех измерениях, неземной рай, вкушаемый человеческими чувствами. Как никакое другое произведение По, «Поместье Арнгейм» воплощает эстетику технологического трансцендентализма: он считает, что искусство в его лучшем проявлении – это природа, продолженная другими средствами. Представление об искусстве как о зеркале природы и даже ее усилении или совершенствовании процветало в эпоху Возрождения, но к восемнадцатому веку «природа» и «искусство» (особенно «механические») часто рассматривались как диаметрально противоположные понятия. Войдя в поток творчества природы и продолжая его, По вновь сплел природу и искусство воедино. Однако в век механической промышленности, когда еще сохранялось ощущение противопоставления природы и искусства, результат получился прекрасным, хотя и жутким, одновременно знакомым и причудливым.

Размышления По также перекликаются с идеалом «вторичного слоя природы», лежащим в основе американских представлений о западном поселении, «срединного ландшафта», возделываемого и улучшаемого пасторальной заботой, промышленностью и трудом. Часто это был чужой труд, наемных рабочих или рабов, и намек По на «новое племя фей», как и современные представления о «провиденциальной» экспансии, кажется желаемым уклонением от зачастую жестоких механизмов, с помощью которых строились каналы, железные дороги и неоклассические здания страны.

Однако в представлении По сохраняется нарочитая дикость: избыток и капризы земли не укрощены и не сдержаны, а сконцентрированы и усилены знанием и заботой. Как и в «Домике Лэндора», рассказе, который он написал позже в качестве сопровождения к «Поместью Арнгейм», требуются огромные усилия и знания, чтобы создать искусство, которое кажется действительно бесхитростным и изящным. Гидротехнические сооружения «Арнгейма» более бесплотны, более индивидуализированы, более беспричинны, чем утилитарные каналы американской системы, и гораздо сложнее в реализации. «Поместье Арнгейм» – это не столько видение силы, сколько ода силе видения – фантазия о высоко личной эстетике, соединенной с технической виртуозностью, о природе, преобразованной в грацию, продленной в преднамеренную, исключительную странность.

В своем постепенном приближении к потустороннему миру рассказ перекликается с откровенным путешествием на каноэ в конце романа «Пим», а также напоминает знаменитую серию картин Томаса Коула, выставленную в Библиотеке Нью-Йоркского общества, – «Путешествие жизни[72]», изображающее движение жизни от детства до старости как прогулку на маленькой лодке. «Арнгейм» уносит своего пассажира назад через этапы развития человека – от соседнего города, к фермерским и пасторальным пейзажам, через темные, мрачные проходы, к «полуготическому» зданию, парящему «чуду», похожему на купол удовольствия из триптиха Кольриджа «Кубла-хан».