Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

Она дернула уголком рта – одним, точно ее разбил паралич, – и шарахнулась от него, издавая гортанное хриплое «мм, хмм, хрм…» Потом пробулькала что-то неопределенное про нервный срыв и опять про врача…

Коллберг медлительно облизнул вялые толстые губы. Глядя на нее, он все ясней видел, что он и она – не раздельные личности, что он по природе своей есть лишь более выраженное проявление их общей сути. Она была листом его дерева… нет, не так. Образ прорастал в нем, или он прорастал образом – неважно. Скорей так: она была зданием, а он – городом.

Она – человек. А он – человечество.

Он видел, как она сочетается с ним, а он – с нею, видел судьбы рабочих вокруг: бледные светлячки, сплетавшиеся в его огневой соразмерный образ. Он видел их насквозь, вдоль и поперек, их мелочные стремления и вялые страстишки, их жалкие надежды и ничтожные страхи. Волновой фронт его расширяющегося самосознания распространялся, ускоряясь в геометрической прогрессии, с каждым проглоченным разумом расползаясь все быстрее: через дом, через квартал, во весь город. То тут, то там попадались знакомые судьбы: вот гниющее болото отбросов общества на улицах Миссии, вот мерзкие фантазии его сожителя по комнате, онанирующего в общественной уборной, вот самодовольная, праведная трусость бывшего секретаря Гейла Келлера, нерассуждающее прямолинейное упорство техников Студии и сладостная преданность охранников.

Возможно, это вовсе не сон. Возможно, сном была вся жизнь Артуро Коллберга – начиная с детства, отравленного смешанной кровью родительских каст, через блистательный взлет к посту директора Студии к еще более впечатляющему падению.

Быть может, только сейчас он проснулся.

Воля его коснулась рассеянных по земному шару искорок – судеб каждого из Совета попечителей в отдельности, одаряя малой толикой своей благодарности, вкладывая в сердце каждого нутряное тепло, удовлетворение, какое приходит от хорошо и плодотворно завершенной работы. А те, в свою очередь, с охотой дарили ему свою преданность. Верные жрецы воплотили своего бога; он любил их за это, и они любили его в ответ.

В голове Коллберга гудело эхо власти. «Что мне делать теперь?» – спросил он себя. Ответ был очевиден.

«Что пожелаю ».

Когда сознание его влилось в безбрежное море людских душ, выбор между службой и личностью исчез: разницы больше не было. Он снова перевел взгляд на Мари, присмотревшись, и оскалил гнилые зубы в улыбке цвета испражнений.

– Стой на месте! – приказала она, побелев. – Сделаешь хоть шаг от терминала, и я вызову социальную полицию.

– Нет нужды, – счастливо промурлыкал исходящий похотью Коллберг. – Они уже здесь.

Двери операционного зала распахнулись, как от пинка, и в помещение хлынули соцполицейские, взвод для разгона демонстраций, в полной боевой броне: двадцать пять бойцов в зеркальных шлемах и кевларовых кирасах, силовые винтовки на плечах и шоковые дубинки на поясе. Все, кроме Коллберга, застыли у терминалов. Письмоводители, внезапно поддавшись древнему стадному инстинкту, поняли, что двинуться с места – значит пометить себя в толпе. Пометить себя в толпе значило стать меченым.

Они знали: надсмотрщица уже меченая.

Коллберг вышел на середину комнаты. В каждом из зеркальных забрал отразилось его лицо, улыбающееся самому себе. Командир взвода слегка склонил голову.

– В ваше распоряжение прибыли, – бесстрастно подтвердил оцифрованный голос.

– Комнату запечатать, – пробормотал Коллберг. Потом из гулкого колодца на месте души всплыла идея получше. – Нет, запечатать здание .

Офицер поднял руки, чтобы набрать приказ на клавиатуре, вмонтированной в стальной наручень брони.

Коллберг обернулся – с неосознанным изяществом балерины в невесомости. Взгляд его наткнулся на застывшую мастеровую суку, и член налился кровью так внезапно, что бывшего администратора прихватила жаркая одышка. В паху вспыхнул пожар.

– Ее! – скомандовал он, ткнув пальцем в сторону женщины.

Она булькнула хрипло и обернулась, будто хотела убежать в глубь здания. Двое социков бросились на нее разом и повалили на пол. Она стонала, и плакала, и умоляла. Коллберг подошел и встал рядом.

– Одежду.

Один социк удерживал женщину, вдавив лицом в грязный пластиковый ворс ковролина, пока второй доставал карманный нож и срезал с нее одежду. Плоть мастеровой была бледной и вялой, на ягодицах и по бедрам наливались жирные мешки. Коллберг расстегнул ширинку, вытряхнул наружу член.

– Переверните. Пусть поцелует меня, когда кончу.

Социки послушно уложили женщину на спину, один раздвинул ей ноги. Огромные дряблые груди раскатились в стороны, соски, похожие на использованные презервативы, едва не касались локтей. «Хм, – мелькнуло в голове у Коллберга. – Все же не силикон». Он опустился перед ней на колени.

Ради смазки ему пришлось плюнуть ей в пах.

Член вошел в нее, и Коллберг принялся трахать ее – задумчиво и бесстрастно, с отстраненным любопытством наблюдая, как она бьется под ним в железной хватке социальных полицейских, отчаянно всхлипывая и задыхаясь. Это было в некотором роде любопытное ощущение, потому что, насилуя ее, он одновременно насиловал себя и наблюдал за процессом глазами десятков потрясенных клерков. Все равно что дрочить перед зеркалом.

Идеальный способ просыпаться поутру, решил он.

– И знаешь что? – пробормотал он. – Что-то я проголодался спросонья.

Наклонившись, он вцепился зубами в ее грудь. Плоть была жесткой, жилистой от старости, а сука билась все сильнее и выла все громче, но, постаравшись, он все же отодрал кусочек. Медленно прожевал, наслаждаясь нежным вкусом и плотной текстурой, но почувствовал при этом не больше, чем если бы отгрыз заусенец. Слизнул кровь с губ, кивнул сам себе и, улыбнувшись, снова нагнулся.

4

В зеркале над столом Тан’элКота мерцала картинка – специальный выпуск «Свежего Приключения» в прямом эфире. Джед Клирлейк поймал Хэри Майклсона на конвенте в Лос-Анджелесе и вел интервью прямо из зала конвента, предоставляя Майклсону огромную аудиторию, чтобы высказать свое мнение об «ВРИЧ-кризисе в Поднебесье», в то время как на заднем плане кривлялись перед камерами сотни фанатов в маскарадных костюмах.

Хотя выбор костюмов отражал меру преклонения фанов перед сотнями актеров – живых, погибших и вышедших на пенсию, – камеры бесстрастно подтверждали, что популярность Кейна оставалась неизменной. Десятки пришедших на конвент оделись под самого Кейна, многие были в костюмах Пэллес Рил, или Берна, или Пуртина Кейлока, или Кхулана Г’Тара; отдельные – обычно потрепанные жизнью и страдающие от ожирения – выбрали себе образ Ма’элКота.