Марк Твен - Морис Мендельсон

Золотой дождь не миновал, конечно, и людей у кормила правления. Недаром все новые обвинения в подкупе, темных махинациях выдвигались против министров, губернаторов, членов конгресса, даже президентов. Некий газетный юморист в связи с поездкой членов законодательной палаты одного из штатов написал, что, когда на поезд напали бандиты, законодатели, «очистив бандитов от их часов и драгоценностей, продолжали поездку с возросшим энтузиазмом».

В 1827 году американский министр финансов предсказывал, что потребуется пятьсот лет, чтобы заселить «свободные» земли. С начала столетия их площадь значительно возросла. Но в течение меньше чем полувека после издания закона о наделах почти все лучшие земли за Миссисипи перестали быть «свободными», перешли в частные руки. В 1889 году Оклахома — одно из последних больших «белых пятен» на карте США — была открыта для заселения. В назначенный час толпа белых ринулась на земли индейцев.

Через год в Оклахоме существовали города с банками и церквами, газетами и грабителями.

А спустя несколько десятков лет многие тысячи фермеров из Оклахомы оказались вынужденными бросить свои заложенные и перезаложенные фермы и превратились в бездомных бродяг. Об этом рассказал Джон Стейнбек в своем романе «Гроздья гнева».

Рабочим нельзя было надеяться, что в случае чего они легко сумеют сделаться независимыми фермерами. Рабочих рук было вдоволь. Во время кризисов выяснялось, что их непомерно много, что для людей наемного труда нет работы, что им некуда податься и никто не обязан заботиться об их существовании.

В начале 1886 года Энгельс писал, что если раньше «возможность легко и дешево приобретать в собственность землю и прилив иммигрантов»[8] мешали «неизбежным следствиям капиталистической системы проявиться в Америке во всем своем блеске»[9], то теперь эта стадия развития страны уже стала делом прошлого. «Большой предохранительный клапан, который препятствовал образованию постоянного класса пролетариев, фактически перестал действовать. В настоящее время в Америке существует класс пожизненных и даже потомственных пролетариев… Тенденция капиталистической системы к окончательному расколу общества на два класса — горстку миллионеров, с одной стороны, и огромную массу наемных рабочих, с другой, — эта тенденция… нигде не проявляется с большей силой, чем в Америке…»[10].

Америка не пошла по какому-то особому, исключительному пути, о котором мечтали проповедники идеи разрешения всех социальных противоречий при помощи бесплатных земельных наделов. Она оказалась страной острейшей классовой борьбы между рабочими и капиталистами. Подготовлена была почва для подъема профсоюзного движения и для роста социалистических идей среди пролетариев страны.

Вопросы социальной справедливости назрели, уйти от них было невозможно.

Твен жил не на острове Джексона. Он следил за жизнью страны не только из окон своего хартфордского дома.

Вернувшись в очередной раз к книге английского философа и публициста Томаса Карлейля о французской буржуазной революции, Твен почувствовал, что он левеет. В начале 70-х годов Твен считал себя жирондистом, но «с тех пор, перечитывая эту книгу, — писал он Гоуэлсу, — я каждый раз воспринимал ее по-новому, ибо мало-помалу изменялся под влиянием жизни и среды (а также Тэна и Сен-Симона); и вот я снова закрываю эту книгу и обнаруживаю, что я — санкюлот! И не какой-нибудь бесцветный, пресный санкюлот, а Марат. Карлейль ничего подобного не проповедует; значит, изменился я сам, — изменилась моя оценка фактов».

Тайна одной речи

Все более разительным, поистине потрясающим становился контраст между внешним обликом жизни Марка Твена и внутренним ее содержанием.

Писатель жил в нарядном трехэтажном особняке, расположенном на одной из лучших улиц богатого Хартфорда — Фармингтон-авеню. В свое время, когда строительство твеновского дома еще не было вполне завершено, газета «Хартфорд дейли таймс» с восторгом писала о величине здания и его своеобразии. Это «один из самых необычных жилых домов во всем штате, если не во всей стране». Здесь и «восьмиконечная башня» и «по меньшей мере пять балконов», а некоторые комнаты отделаны черным орехом и дубом. «Новизна архитектуры здания, необычность внутреннего устройства и слава владельца — все это надолго придаст дому широкую известность», — говорилось в статье.

Из воспоминаний современников видно, что на протяжении примерно двух десятилетий резиденция Твена была центром светской жизни. Званые обеды следовали один за другим. В гости приходили знаменитости и просто добрые соседи. Семеро верных слуг выполняли свои разнообразные обязанности. Когда дети затевали очередную постановку «Принца и нищего», раскрывались двери между столовой и библиотекой и в зале можно было разместить почти сотню зрителей.

Жена Томаса Олдрича вспоминает, как весело было гостям Твена, собравшимся как-то зимою у камина «в длинной комнате с красными гардинами». В полночь решили испечь яблоки и залить их вином, но спиртного не хватило. И Твен отправился в город в меховом пальто и меховой шапке, но в бальных туфлях. «Он остался глух, совершенно глух к настоятельным призывам миссис Клеменс хотя бы облачиться в калоши в эту снежную ночь и исчез». А потом, продолжает жена Олдрича, мистер Клеменс вернулся без шапки и с мокрыми ногами, слуга был послан на поиски утерянного головного убора, а сам хозяин дома исполнил перед гостями нечто вроде негритянского танца. «Юноша, о юноша!» — взывала Ливи к своему супругу, пытаясь несколько умерить его экспансивность.

Все как будто свидетельствовало о том, что, если не принимать в расчет некоторых ласково-озорных шуток Марка Твена, Оливия Клеменс могла быть вполне довольна поведением своего мужа.

Накануне женитьбы он писал миссис Фейрбенкс: «…моя будущая жена хочет, чтобы меня окружала хорошая моральная и религиозная атмосфера (ибо я стану членом церковной общины, как только приеду на место своего постоянного жительства), и потому ей нравится мысль о том, чтобы поселиться в Хартфорде». Что ж, ведущие жители этого города готовы были создать вокруг Твена «хорошую», по их понятию, атмосферу. И они надеялись, что он действительно станет вполне терпимо относиться к церкви, будет высоко ставить нравственные устои их круга, а в существующих общественных отношениях видеть нечто идеальное и вечное.

Если судить по тому, как вел себя писатель в свете, да и по опубликованным им к тому времени произведениям, Твен, во всяком случае, не ставил под сомнение царивший в США социальный строй. К пятидесяти годам он был очень состоятельным человеком. Его произведения расходились на редкость большими тиражами и приносили много денег. Он все еще мечтал о большем — издательское дело и различные изобретения, финансируемые Твеном, казалось, должны были в конце концов сделать его миллионером.