Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

Миронычу трудно было говорить, и Федор, заранее предупрежденный Машенькой, ни о чем не спрашивал, рассказывал, что делается в слободке, как проходят ежедневные митинги в училище. Каждый раз, когда он упоминал кого-то из общих знакомых, печальный, с глубокой болью взгляд больного становился напряженным.

Варя, которая в последние дни уставала от ходьбы, сидела на Машенькиной койке, сложив руки на большом животе, и тоже прислушивалась. Машенька, наклонившись над тумбочкой, звякала склянками — приготавливала лекарство. Казалась она еще более худенькой, чем прежде, и можно было только удивляться, откуда в ней столько сил. Любой другой человек едва ли бы выдержал то, что свалилось на ее плечи. Ей же — и постоянная тревога за жизнь любимого человека, и бессонные ночи — словно все было нипочем.

Упоминание об Емельянове и его выступлении в фабричном училище заинтересовало Машеньку. А когда Федор сказал, что вместо Роговича приехал новый губернатор, Машенька насторожилась: уж не получил ли Рогович отставку за бесчинства, творимые черной сотней?

— Не понимаю, зачем упорствовать, — раздраженно сказала Варя в ответ на рассказ Федора о том, что рабочие решили продолжать забастовку. — Никогда такого не будет, чтобы мастеровых допустили управлять фабрикой. Надо же понять это!.. Если даже вооружится весь город, все равно ничего не достигли бы. Потому что у правительства есть войска. Пришлют солдат, и опять начнутся убийства. Жертвы, жертвы из года в год — все это становится страшным. Но главное, бесполезно… Сколько на моей памяти арестовано людей, у скольких загублена жизнь. А чего добились? То же, что и было…

— Ты просто не у места завела этот разговор, — как можно мягче попытался Федор остановить ее. — И вообще нельзя тебе…

— Конечно, нельзя! Ничего нельзя!.. Каждый день ждешь худшего. Надоело!

Федор пристально смотрел на нее, жалел. Сам он старался не думать, что ожидает его впереди. Варя же строила самые мрачные предположения. «Я хочу, чтобы ты был всегда рядом. Как все женщины, я хочу иметь свою семью». — «У меня одно желание, чтобы ты была счастлива». — «Да, но ты ведешь себя так, что когда все это кончится, тебя снова отправят в тюрьму». — «Я не знаю, чем все это кончится, и не знаю, как вести себя по-другому».

Такой разговор был у них несколько дней назад. В другое время Федор мог бы наговорить ей резкостей: в конце концов она знала, на что идет, с кем связала свою судьбу. А тут сдержался — подумал, что близкие роды волнуют и пугают ее, Варя с каждым днем становится раздражительней, поэтому надо щадить ее состояние.

Машенька подсела к Варе на кровать, обняла за плечи.

— Не надо волноваться, распускать себя, — ласково сказала ей, заглядывая в глаза. — Все будет хорошо.

На лице Вари с коричневыми пятнами и вздернутым носом были упрямство и злость. Но, видимо, поняла, что в самом деле жестоко говорить об этом у постели больного, и только глубоко вздохнула.

Федор поднялся, чтобы предложить ей пойти домой. Прощаясь, подбадривающе кивнул Миронычу. Бескровные губы у того дрогнули — натужно силился что-то произнести. Федор поспешно остановил его.

— Молчи. После…

— Мы живу-у-чие, — едва слышно донеслось до него. — Встану…

3

«Всепокорнейше осмеливаюсь Вас беспокоить, господин директор. Я тот, которого Вы стараетесь не замечать и обходите своими милостями. Но я преданнейший власти и фабрике человек и на этой почве не раз подвергался нападкам со стороны рабочих. Вы знали об этом и оставляли мои обиды без последствий. А я все-таки надеюсь заслужить Ваше милостивое внимание, а посему очень искренне буду сообщать Вам о всем, что делается в слободке, дабы зная положение, Вы могли своевременно принимать меры.

Что я вижу на нашей славной Большой мануфактуре? Недавно пришлось мне проходить по двору — ни дыма, ни пара не видно, лишь темные силуэты фабричных труб. Посередине двора кучка людей играет в шары. Оказывается, это мастера и конторщики. Теперь они не работают, а отдыхают, весело пинают шары и бегом катают друг друга на плечах.

Отчего такое видим мы?

Как-то наткнулся я на старых рабочих. Слово за слово, разговорились. На мой прямой вопрос, почему не принимаетесь за работу, один из них с серьезным и немного угрюмым выражением лица ответил: „Да вот, слышь, на петицию еще ответа нет, неизвестно согласится ли хозяин на наши требования“. — „А какие, — спрашиваю, — требования?“ — „Где тут, нешто упомнишь. Они ведь длиной-то будут с „Верую““, — „Тогда зачем подписывал, коли не знаешь какие?“ — „Хорошо тебе на просторе-то так рассуждать. У нас вожаки: „Пиши, — говорят, — и шабаш““.

Когда я сказал, что большинство пунктов петиции не может быть уважено по своей несуразности, рабочий тот произнес: „Не моя ли правда, братцы. Говорил я, что что-нибудь да в нашей петиции не чисто. Коль все было бы просто, так хозяин не стал бы тянуть“.

Вот и смекайте, господин директор, зачем я это пишу. Если и впредь судьбами людей будут распоряжаться депутаты и делегаты — носители социал-демократических идей, то толку ожидать трудно. Не знаю, что тогда и станет.

Мое предложение будет такое: если предоставить всей громаде рабочих решить вопрос путем тайной подачи голосов, то все разрешится, все встанут на работу. Сделать это совсем не хитро. Администрация предложит рабочим встать к машинам и потом проголосовать врозь по каждому отделу. Попробуйте это старинное средство — решить миром.

Следующее письмо найдете на столе у конторщика Лихачева с надписью Вам лично.

Обиженный Вашим невниманием доброжелатель».

— И, батенька мой, что тебе не жить, коли такие письма подсылают. Думать не надо: принимай к сведению да исполняй аккуратно, — говорил товарищ городского головы Чистяков — тесть Грязнова, с аппетитом управляясь с цыпленком и пропуская рюмку за рюмкой. — Экий у тебя доброжелатель разумный: старинное средство предлагает использовать… Вот и пробуй. Авось будет толк… Теперь налей-ка еще рюмашечку да мне и к дому пора, старуха, поди, третьи сны досматривает. И Лизу, смотрю, зевота одолевает, перемогает себя.

В большом и гулком доме директора фабрики стояла могильная тишина. Прислугу отпустили, чтобы не прислушивалась, не запоминала того, что ей не следует запоминать, — Лиза, жена Грязнова, подавала сама.

Грязное взял графин, чтобы налить тестю водки. Лиза поспешно перехватила его руку, сказала отцу с укором:

— Нельзя тебе, папа.

— Откуда ты знаешь, что можно и что нельзя, — сварливо возразил старик. Был он худощав, но крепок, — седобородый, маленькие глаза смотрели живо и задорно. — Коли принимает душа, значит, можно. Наливай, наливай, зятек. Жену свою надо держать в строгости. Слушать-то слушай, да не всегда. Ее дело мужа любить и детей ему рожать. — Отодвинул локтем письмо, хмыкнул удовлетворенно — Нет, не все, оказывается, охвачены смутой, не перевелись порядочные люди. А ты, поди, и знать не знаешь, кто это? Чем обидел-то его?

— Догадываюсь, — неохотно ответил Грязное. — Уволен был за некоторые грехи по требованию работниц.

— Э, батенька мой, — удивился Чистяков, — да кто этим в молодости не грешил! — Но, заметив, что Лиза возмущенно сверкнула глазами, поперхнулся, пробормотал: — Да, конечно, вся жизнь — грех.

Тесть приехал неожиданно, прямо с заседания городской думы. И то, что он рассказал, привело Грязнова в бешенство, надолго вывело из равновесия. Господа гласные, обеспокоенные длительной забастовкой, искали, как примирить рабочих с владельцем фабрики. Многочасовые дебаты ни к чему не привели. Тогда для предотвращения неминуемого голода семей рабочих и возможных эпидемий а это время либерально настроенные члены думы поставили вопрос о денежной помощи. При голосовании их предложение прошло большинством в два голоса. Фонд стачечного комитета неожиданно пополнился шестью тысячами рублей. Ко всему, дума обратилась с воззванием к горожанам, в котором предлагалось начать сбор пожертвований.

Удар был нанесен оттуда, откуда Грязнов меньше всего ожидал. Если Карзинкин узнает об этом, он придет в ужас.

— Вот, батенька мой, какие дела, — докладывал тесть Грязнову. — Уж поверь, громил их как мог, доказывал, что глупо брать на довольствие двадцать тысяч человек, — на пять дней им этих денег, а дальше что? Снова давать? И зачем давать? Пусть идут работать. Что ты, пробьешь разве!.. Но, видно, услышал-таки господь-бог мои крики: новый наш губернатор Римский-Корсаков в ярости от думских чудачеств. Не позволит-с, нет!..

За ужином он долго еще шумел, возмущался. Грязнов катал по столу хлебные шарики, прикидывал, какие неожиданности может принести решение думы. Теперь в руках забастовщиков сильный козырь. В своих требованиях станут еще упрямее. Разве что губернатор и вправду запретит думе оказывать рабочим денежную помощь.