Вверяю сердце бурям - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Итак, вы гарантируете мне безопасность... совсем как в переговорах на самом высоком уровне. Едем!
Алексей Иванович быстро пошел по тропинке, скомандовав:
— Комвзвода Минбаева ко мне!
Он не заметил, что Муэддин-ака делает за спиной Мирзы ему какие-то знаки, а Фазли покачивает головой и тяжело вздыхает.
Тут же по долине разнеслась команда:
— По коням!
Поднялся и Мирза. С презрением посмотрев на бородачей, он быстро пошел к стоявшим в лощине йиги-там, державшим на поводу лошадей.
Медленно, нехотя за ним последовали Муэддин-ака и Фазли-ака. Муэддин вздохнул.
— Пестрота зверя на шкуре — коварство людей на языке.
— Аллах акбар, Муэддин-ака, осторожность. Домулла Мирза — святой человек, но в нем нет жалости.
Как жаль, что комиссар в это время отдавал распоряжения командирам и не слышал разговора дехкан. А задержаться хоть на минуту и отстать от Мирзы они не смели.
VIII
Я боюсь его, стою ли я, сижу ли, или лежу на одре сна.
Джаф’ар
Когда мудрецы учат болвана,
Семена бросаются в пустыню,
И как ни штопают дыры глупости,
они назавтра еще шире...
Руми
Оранжевые пушинки тихо ложились на черную землю чистенькими звездочками. «Словно девичьи мечты»,— думал комиссар.
На оранжево-черно-белый палас тоже падали пушинки, и ему доставляло удовольствие следить за тем, как они мгновенно взлетают при малейшем дуновении горного ветерка и исчезают.
«Оранжевая краска — радость жизни. Белая — радость сердца. Черная — ужас смерти».
Но Алексея Ивановича не ужасала смерть. Он боялся только мучений, которые предшествуют смерти. А его, прежде чем убить, будут мучить.
Ибрагимбек не таков, чтобы лишить себя удовольствия пролить кровь. Не знали ни одного человека, которому Ибрагимбек позволил бы ускользнуть из жизни легко и быстро. У Ибрагимбека умирали медленно, долго.
А ведь он, комиссар, доставил Ибрагимбеку слишком много неприятностей. И у него имелись все основания думать, что амирлашкар — командующий — дело отправки на тот свет ненавистного комиссара, попавшего к нему в руки, возьмет на себя.
Садист и по призванию палач, Ибрагимбек любил любоваться, как душа из человека рвется наружу и мучительно не может выскочить.
«Гунохкор», то есть нагрешивший, должен, прежде чем покинуть земную юдоль, прочувствовать свои грехи до печенки, до селезенки, а уж когда мы, оплот правоверия и шариата, доберемся до печенок, до селезенок грешника, мы уж сами разрежем их и посмотрим, что заставило греховодника грешить. Казнь — вырезание у живых печени и прочих внутренностей — Ибрагимбек заимствовал из каких-то древних преданий. Упоминание печени, как первопричины всякого смертного греха, заставило его прибегать к мучительнейшей казни, едва к нему в руки попадался кто-либо из сильных, мужественных врагов.
Наслаждался он зрелищем и сдирания с живых кожи, но... довольно. Ибрагимбек был «зверь жестокости». И когда его так называли его приближенные, он жмурился, словно кот, которого почесывают за ушком.
Но раздумывать нет смысла. Пусть будет, что будет. Надо заниматься делом, надо вести переговоры.
А как их вести? Ляшкарбоши Ибрагимбек все больше молчит. Смотрит он зорко, исподлобья и сильно посапывает носом.
Припомнилось: кто-то рассказывал, когда Ибрагим громко сопит, ждать беды.
Чеканный орнамент на блестящей меди дастшуя привлекает внимание своей тонкостью, вычурностью. Так запутанно вычурны мысли их превосходительства господина Ибрагимбека-галлю. Командующий и вор... Ведь слово «галлю»,— значит, вор.
Командующий и вор — в одном лице! Впрочем, что удивительного в этом, ведь исламская армия Ибрагим-бека наполовину состоит из разбойников и бандитов. А всем известно, что будучи молодым,— без приставки титула «бек», а с прозвищем «вор» — слонялся по дорогам Гиссара и Локая и грабил проезжих купцов. Отбирал у них коней и продавал на базарах, не особенно даже скрываясь. Да и что ему было бояться, когда его отец ходил в немалых эмирских чинах.
Но теперь Ибрагимбек за напоминание о своих конокрадных подвигах просто снимал головы болтунам. Всем, ясно, рты не заткнешь, но рот отрубленной головы зажат крепко и навсегда.
Круглощекий, нежнолицый «бесакал»-безбородый, адъютант и личный секретарь Ибрагимбека, бережно держал дастшуй — медный, богато орнаментированный кувшин. Бесакал-безбородый бережно и почтительно поливал тоненькой струйкой теплую воду на руки комиссару, а с толстого слонового плеча секретаря свисало полотенце в мелкую шашечку.
Дастшуй был роскошный, отсвечивающий золотом солнца, а вот полотенце совсем посерело от грязи, и им противно было вытирать руки.
Вода в дастшуе подогретая. О! Значит, почет, уважение, гостеприимство. А вот рожа бесакала вся в хитрых подергиваниях и гримасах.
Да и сам Ибрагимбек весь дерганый. Сколько ни старается он придать себе величия и царственной благосклонности, выражение его физиономии, бородатой, багровоносой, с выпученными, налитыми кровью глазами, было самым разбойничьим.
Раскрывает он рот для приветственных слов: «Каанэ, мархамат!», — а вырывается из него зловещий хрип.
Поднять глаза, проверить выражение физиономии командующего, поймать его взгляд... Нет, нельзя.
«Подождем, когда Безбородый возьмет полотенце. А так надо три раза — именно три — потереть до скрипа ладонь о ладонь.,Ни в коем случае не стряхнуть капли на землю, не промахнуться... Не торопясь сосредоточиться на медных — тончайшая же работа — арабесках... кумгана-дастшуя.
Отвлекают, успокаивают и...
Омовение рук. Как много в этом смысле на Востоке в прошлом и настоящем. Вспомните «Евангелие» Понтия Пилата! Омовение рук может быть и смертным приговором. Несколько капель воды могут отправить бога на крест. На Востоке омовению придается ритуальный смысл.
Внимание, осторожность! Как хорошо, что ты с детства впитал в себя все местные обычаи. Да тебя не проведешь и на омовении.
Но Безбородый, издавая хлюпающие звуки, подает уже вафельное полотенце. Сохрани бог поморщиться. Грязи так много, что в нос ударяет запах горелого сала, но побрезговать нельзя. Полотенцем вытирали руки почтенные мусульмане. Все они смотрят пристально, испытующе.
Руки вытерты. Полотенце забрал Безбородый. Теперь можно и поднять голову.
Да, острые глаза Ибрагимбека, глаза вора, запутавшиеся в черных с проседью клочьях насупленных бровей, зыркают, колют шильцами, следят за малейшим
движением рук. Для таких глаз нет ничего проще разобрать, проверить, кто ты есть?
При дворе разбойника бека соблюдался весь придворный эмирский этикет до мельчайших деталей.
Все сидят вроде и непринужденно, а на самом деле так напряженно, что перещеголяли даже Бамианских истуканов.
Значит, Ибрагимбек все же в сомнении. А потому испытывает. Что возобладает?! Ну а если перетянут сомнения?
Значит, может сорваться в любой момент.
Ну, а тогда... Нет уж лучше не думать. На душе становится муторно.
Надо не торопясь, с удобством усесться на ватничек, разостланный на кошме. Да, да, не торопясь, солидно, даже величественно. Не торопятся важные персоны, не торопятся достойные люди.
Снова звучат приглашения: «Канэ, мархамат! Добро пожаловать!»
С парламентерами Ибрагимбек говорил по-таджикски. Но тут же обращался к своим локайцам-вельможам на узбекском степном, на «джокчи».
Он со звонким, щелкающим звуком произносил свое классическое «джок» — «нет», когда взмахом руки отодвинул боевого, подвижного усача в малиновой, щеголеватой чалме. Тот недовольно что-то буркнул, вскочил вихрем в седло и взял в карьер мокрого от пота коня. От копыт полетели прямо на сидевших уже за дастарханом старцев комья глины, камешки.
«Обозлен... Непочтителен больно,— думал комиссар.— Видно, из немалых чинов. Обозлен тем, что Ибрагимбек с нами цацкается? Кто такой? Судя по раз-говооу, что-то по поводу нас спорил».
Здесь нить раздумий прервалась. И не потому, что не о чем было думать, не в чем было сомневаться. Комиссар почувствовал на лице чей-то взгляд. Он вздрогнул и посмотрел на человека, сидевшего напротив, несколько наискось.
Это был Мирза. Чего только не применил в разговоре с комиссаром — он и мягко упрашивал, он и напускал на себя нечто вроде истерического припадка, то умасливал, то шутил с видом проказника, то пытался пугнуть.
