Вечно жить захотели, собаки? - Фриц Вёсс

— Вы же не собираетесь садиться на коня: думаете, что я поскачу по городу с таким засранцем!

— Нет, господин лейтенант! — Я хотел вместе с Ортруд повернуться и отвести ее в стойло.

— Эй, что такое? Похоже, господину у нас больше не нравится! Он просто поворачивается и проваливает. Вы что, больше с нами не служите?

— Никак нет, служу, господин лейтенант!

— Какая честь! Вы пойдете за нами пешком, с лошадью на поводу, на таком расстоянии, чтобы не заподозрили, что вы с нами!

— Слушаюсь, господин лейтенант!

Это была прогулка по самому центру Оснабрюка, прямо скажем, мало удовольствия бежать рысью за всеми. Прохожие, в основном девушки, сочувственно смотрели на меня, скачущий впереди лейтенант ловил на себе злые взгляды населения и вслед ему раздавались сочные ругательства.

За городом лейтенант приказал перейти на рысь — по пересеченной местности, по лесным дорогам, по холмам, даже переходя на галоп. Я обливался потом, но сцепив зубы, не отставал. Лошадь была покрыта хлопьями пены, но добродушна и послушна, как собачка, шла за мной на поводу.

Лейтенант постоянно оглядывался и ждал моей оплошности. Этого удовольствия я ему не доставил. И даже когда мы прошли десять километров, он все еще заставил меня бежать за ними. Я пошел бы и дальше. Но Ортруд, привыкшая чувствовать седока и шпоры, отказалась. С вздымающимися боками, кряхтя, с пеной на морде, бедное животное соглашалось идти на поводу только шагом.

Тут-то и проезжала мимо машина с полковым флажком. Вы приказали остановиться, господин генерал, вышли из машины, и подошли ко мне. Я доложил.

— Ефрейтор Виссе возвращается с учений в казарму!

— Вы надеялись, что я вас выручу и позволю сесть на лошадь?

— Так точно, господин генерал! Мне было неловко еще раз идти пешком по Оснабрюку, к удовольствию и сочувствию гражданских людей, как бы сквозь строй!

— Почему вы не доложили о случившемся?

— Господин генерал, тогда еще господин полковник, спросил меня: «Почему лошадь так потеет?»

— Что вы ответили?

— Мы долго шли рысью, господин полковник!

— Тогда ведите лошадь шагом в казарму и хорошо оботрите ее соломой, прежде чем ставить в стойло! — приказали вы мне тогда, господин генерал! — Наши верные боевые товарищи, лошади, страдают, не жалуясь. Солдаты тоже должны соображать!

— Я, господин генерал, как Санчо Панса, пошел обратно. Ортруд мирно топала рядом. Был солнечный июньский день, улицы были полны народа, и все удивлялись тому, что солдат вел на поводу посреди улицы здоровую, оседланную лошадь.

Фон Гартман, откинувшись на спинку стула, думает о чем-то, внимательно рассматривая Виссе, который, отдавая дань приличию, подчеркнуто медленно ест ложкой суп. Именно по этому старанию новоиспеченного капитана владеть собой можно понять, насколько юноша голоден. Сначала обед у генерала разочаровал его. Он ожидал чего-то особенного. Но теперь наваристый густой суп с хлебом оказался той самой желанной пищей, которая, наконец, насытила его. Генерал ждет, пока Виссе закончит еду.

Похоже, они подошли к его любимой теме. По лицу проскальзывает почти незаметная улыбка.

— Говоря трезво и непредвзято, солдаты представляют особый человеческий материал. Используются все достоинства материала, от пыла верящего сердца вплоть до мышечной силы ног. Пруссия производит солдат проверенного, признанного качества, в точном исполнении и… по-прежнему хорошо отшлифованных. Шлифовка эта проходит очень болезненно.

Действия солдат, которые, в случае необходимости, требуют разрушения материальных ценностей, невосполнимого ущерба, очень болезненного лишения имущества и даже уничтожения человеческой жизни, должны выполняться с соблюдением строжайшей дисциплины и порядка.

Солдат должен воспитываться в высокой морали. К его моральным ценностям предъявляются высочайшие требования, чтобы он мог выполнить свою задачу, не становясь виновным!

Генерал осматривает помещение, словно боится, что его подслушают, и словно говорить все это опасно, потому что указывает на существующие недостатки.

— Там, где командование переступает через мораль и приличия, и когда у солдата разрушается вера в то, что он защищает правое дело, он превращается в разбойника и убийцу!

Для меня пруссачество, которое подвизалось в Германии в роли ее оруженосца — это сообщество с рыцарским мировоззрением. В этом смысле вы тоже можете считать себя прусским солдатом и уважать правила сообщества, в котором служите. Раскрытие индивидуальности в этих рамках я могу только приветствовать. Как вы сказали, австрийцы уже были солдатами, когда еще не было пруссаков, и поскольку вы, как я вижу, остались австрийцем и сейчас, то я готов учиться на вашем опыте.

Только безмозглые и болтуны, подражающие пруссакам, не имеющие даже собственного языка и своего лица, станут издеваться над индивидуальностью, присущей австрийцам, и презирать их за то, что они иные. Вы-австрийцы, поэтому вас нужно любить уже за это. Они вносят разнообразие, мелодию, новые тона и свет в наши ряды и спасают нас от однообразия бесцветной массы.

Генерал встает.

— Я редко говорю так много. Иногда это полезно! Слишком много накапливается внутри! Будьте здоровы, и да хранит вас Бог!

На молодого капитана встреча с генералом произвела глубокое впечатление. Он вспоминает его речь по поводу присвоения 16-ти юнкерам звания унтер-офицера.

— Ценность народа, его характер и его жизненную силу оценивают по его солдатам, его офицерам, как элите, в которой воплощены и сведены воедино все достоинства!

Скоро вы выйдете отсюда офицерами и покажете себя как командиры в войсках! Запомните, что солдаты пойдут за тем офицером, который умеет командовать ими! Он должен смело идти вперед, быть с ними строг, справедлив и жёсток. Он должен всей своей жизнью показывать, что означает быть солдатом. И когда придет день, который потребует от нас все до последнего вздоха, то высшей честью будет умереть так, как должен умирать солдат.

Посты пробираются через глубокий снег и отвечают на поздравления с Рождеством, которые кричат им Виссе и Кремер.

Никто из солдат в колонне, мучительно везущей вперед на ручных санках и салазках провиант и боеприпасы, не поднимает головы. Для них пожелание счастливого Рождества звучит как насмешка.

В бункере жарко натоплено. Безе украсил сосенку пестрой бумагой, витаминными шариками и свечками. Под деревцем расположились даже рождественские ясли, которые смастерил Зельнер, расписывающий церковные окна. Радисты подвели к бункеру кабель и подключили громкоговоритель, из которого звучит рождественская музыка. Безе сообщает Виссе, что генерал-полковник Паулюс забрал генерала Татарану в Питомник для посещения лазарета. Румынский генерал попросил несколько коробок витаминных шариков.

— Вас не удалось найти, господин капитан. Что мне было делать, я отдал ему три полные коробки по тысяче штук в каждой. Для раненых, ведь им сейчас приходится труднее всех.

— Я сделал бы то же самое! — успокаивает его Виссе.

— Это была наша последняя добавка к довольствию. Теперь осталось всего несколько сотен штук!

Когда по радио раздается звон рождественских колоколов на Кельнском соборе, Безе зажигает на сосенке свечи.

Несмотря на все ухищрения, Безе не удалось добыть дополнительных продуктов для рождественского стола, но он тайком сэкономил шоколад и коробку сигарет, и вот для каждого есть подарок из двух плиток шоколада, остатка витаминных шариков и сигарет. И, похоже, самое трудное для Безе было — притом, что вот уже две недели нет ни капли шнапса поставить на стол заполненную на две трети литровую бутылку водки.

— Это последняя капля со склада в Гавриловке. Я почти сошел с ума за последние две недели! — со смехом говорит он. — Но пришлось стиснуть зубы!

Но самый большой сюрприз — пачка писем, которые принес Безе. Некоторые из них лежат уже несколько дней. Безе своей волей оставил их у себя для рождественского вечера. Каждому приятно получить почту, а сегодня она есть для всех. Виссе получает даже два письма из дома.

— Господин капитан, предлагаю отпраздновать Рождество вместе. Потом каждому захочется вспомнить своих и побыть наедине с самим собой. Но прежде пусть каждый прочтет свои письма!

Все согласны. Требуют, чтобы их новоиспеченный капитан произнес речь.

— Может быть, споем сначала «Тихая ночь, священная ночь»?

На втором куплете в дверь раздается громкий стук. Вскочившие Кремер и Кнауч общими усилиями открыли покрытую толстой коркой снега и льда дверь лишь на небольшую щелочку.

— Смотри-ка, здесь кто-то лежит! Поддерживая справа и слева, они втаскивают в бункер солдата. Плотно закутанный в маскхалат он, похоже, не потерял сознания, но замерз и полностью выбился из сил и сразу снова оседает на пол. Безе подносит ему ко рту бутылку водки. Это возвращает его к жизни. Он поднимается на колени. Кремер пытается помочь. Солдат отказывается от помощи, устало сбрасывает капюшон, снимает каску, шатаясь от слабости подходит к сосенке, становится на колени перед ней, поднимает сложенные руки к рождественским яслям и не может сдержать слез, оставляющих полосы на его изможденном, заросшем бородой лице. Он беззвучно шепчет что-то про себя. Заметив капитана, поднимается, прижав к бокам руки, пытается встать «смирно».