Подметный манифест - Далия Трускиновская

- Зачем я тебе, Дуня? - спокойно, словно в благопристойной беседе, спросил Архаров.

- Кабы я знала… А что, не хочешь? Не угодила?

- Угодила…

- А ты, сударь, закрой глаза и думай, будто это она, - вдруг решительно предложила Дунька. - Нельзя же столько времени в себе эту амурную дурь таскать! Она же тебе жить не дает! Разве я не вижу?

Это был второй умственный выверт, требующий хоть недолгого размышления. Во-первых, что Дунька назвала амурной дурью? Во-вторых, откуда Дунька взяла, будто Архарову нечто мешает жить? И что за «она»?…

Коли бы такое брякнул Левушка, Архаров бы тут же отвечал, что ту французенку из ховринского особняка давным-давно позабыл. Дуньке же знать про Терезу Виллье вовсе было неоткуда - и точно ли она имела в виду эту давнюю занозу, сидевшую в душе незримо, ощутимую лишь изредка, и всякий раз - как если бы накатывала тоска о несбыточном?

Архаров хотел было сказать девке, что она вконец сбесилась, но промолчал. Не пожелал докапываться, как и что ей сделалось известно. Ни к чему это было… особенно сейчас…

- Устала ты, гляжу, от своего сожителя, - почти по-товарищески сказал он.

- Да ну его. Ему немного и нужно… Иди ко мне. Ну, иди.

Она встала, повернулась к нему спиной - и он увидел, что шнурование уже ослаблено, совсем немного требуется, чтобы высвободить Дунькин стан, чтобы платье рухнуло, шурша, к ее ногам, а сама она вышла из голубовато-зеленых волн и белых кружев, как Венера из морской пены. Вот разве что на Венере не было тонкой вырезной рубашечки по колено, с рукавом по локоток.

Он справился не сразу - ему редко доводилось раздергивать дамское шнурование. Дунька же, отпихнув ногой платье, опять села на постель - изогнувшись и облокотившись о подушку.

- Подвинься, Дуня, - сказал Архаров, закинул на кровать ее ноги, стряхнув с них сперва башмачки, и сам лег рядом на левый бок. Но ласкать все не начинал. И она тоже не спешила.

Архаров видел, как меняется ее лицо. Злость первых минут встречи прошла - Дунька расслабилась. Она не услышала того, что было бы ей неприятно, и даже одержала какую-то свою, крошечную, невразумительную, бабью победу.

- Вот чудно, - заметила она. - Мы с тобой как сто лет назад повенчаны. Вот сейчас потолковать о хозяйстве да и задремать потихоньку.

Архаров удивился - ему на ум пришло то же самое. Приподнявшись на локте, он посмотрел на Дунькино запрокинутое лицо. Нет, она не хотела сейчас амуриться, она чего-то иного хотела, неужто разговоров?

- Коли тебе охота о хозяйстве… Прачка у меня сбесилась. Для людей прачку держал, Настасью, она не справлялась, белья много, еще одну взял - Авдотью, хотел ее за Тихона отдать, а она себе любовника завела, стала к нему бегать.

- А много у вас стирки?

- А посуди сама - двенадцать человек дворни. На меня, на Меркурия Ивановича и на Сашку Михеева жена Дарья стирает, она же тонким столовым бельем заведует.

Дунька устроилась поудобнее, распахнула на Архарове розовый кафтан и забралась в него, накрылась огромной толстой полой.

- Как тепло, - сказала она мягким, засыпающим голосом. - Ты сказывай, сказывай. Я слушаю.

- Про прачку, Дуня?

- Можно и про нее.

Дунька прижалась, как малое дитя, и коли правда, что в таких случаях налетают амуры с луками и ядовитыми стрелками, то в архаровской спальне тем часом не было ни единого. Архаров рассказал про новые стулья, про Никодимкино злоумышление купить большой серебряный сервиз из полусотни предметов, чтобы было как в богатых старинных фамилиях, про лошадей, про дырявую крышу в каретном сарае. Она слушала, спрашивала, дала дельный совет - где взять серебро, чтобы без обману. А потом как-то неожиданно подалась наверх и уложила его крупную голову к себе на плечо.

- Вот так, - сказала. Он ждал еще слов, но она задумалась. И трудно было понять, чего ей в конце концов надобно.

Это сделалось ему подозрительно.

Женщина ни о чем не просила и ничего не брала - спрятанный на груди пятак не в счет. Сколько он знал свет, всякая женщина чего-то от него - да хотела. Матушка - примерного поведения, молодая нянька Акулька - чтобы молчал о ее шашнях с конюхами, тетка Авдотья Борисовна - чтобы при каждой визитации слушал, как она государю Петру Алексеичу чарку водки выносила и поцелуя в уста сподобилась.

Знакомая сводня в Петербурге просила и брала деньги. Дамы в светском обществе ничего от него не просили и не желали - это и на высокомерных личиках было написано. Ну так ни одна ж и не забралась к нему в постель, как сейчас шалая Дунька.

Чего ж она хотела, чего добивалась? Известных приятных действий? Так нет же, даже не пыталась его расшевелить. Может, все-таки нужно было настоять и дать ей деньги? Крикнуть Никодимку, чтобы подобрал разлетевшиеся из кошелька монеты?…

Неприятно пребывать в таком озадаченном состоянии, лежа на постели с двадцатилетней красавицей, которой почему-то пришла охота болтать о прачках и столовом серебре.

Может, ее Марфа чему-то этакому обучила, подумал Архаров и вдруг понял: ловушка! Не может быть столь расслабляющих бесед, заменяющих в постели все иное, не должно быть! Дунька хитрит, чего-то ей все же надобно, хотя по лицу не скажешь… впрочем, притворство у этих девок - в крови…

Он забарахтался, освобождаясь от подбитого мехом кафтана. Дунька пискнула - и тут же настал ее черед. Архаров высвободил ее тело настолько, насколько было ему необходимо, и взялся было домогаться, но она удержала его, а руки у девки из Зарядья, которая с детства и вилами в хлеву намахалась, и вязанки дров привычна таскать, сильны. Дунька остановила его, упершись в плечи и глядя снизу с удивившей его тревогой. Он знал, что орудует правильно, как оно и полагается с девками, однако Дунькин взгляд смутил его.

Вдруг стало ясно: она, как и он, способна читать по лицу. И полагает, будто на широком тяжелом лице любовника написано: он в растерянности, он не выдержал необъяснимого тепла, возникшего между ними двумя, он не в состоянии держать оборону и потому в панике переходит к жестокому нападению.

Объяснять Дуньке, насколько она ошибается, Архаров не мог и не желал. Ее догадка была оскорбительна, а почему - он докапываться опять же не желал. Он страсть как не любил открывать в себе слабинки и достойные сожаления душевные загогулины. И потому он сломил легкое сопротивление, он всего себя выплеснул в бездумном торжестве мужской силы и потом только совесть подсказала: коли не денег, хоть поцелуя не пожалей, дурень.

Он, уже расположившись хоть немного полежать рядом с Дунькой без движения, приподнялся на локте и чмокнул ее в щеку.

И этот приятельский жест был для него самого необычайно странен. Как если бы только что не было всей пылкой суеты, на несколько минут объединяющей мужчину и женщину, как если бы продолжалась занимательная беседа о простых вещах.

- Вот как ты, оказывается, целуешься, - прошептала Дунька. - А хочешь - научу?

- В иной раз.

И впрямь - только того недоставало, чтобы девка обучала его этому мастерству!

Архаров хмыкнул - сам себя поймал на логической неувязке. И впрямь, не у мужчин же брать уроки. Эти дела вызывали в нем брезгливость, хотя был случай, было легкое помутнение рассудка…

Это случилось после драки, на манер той, что сделала Архарова любимцем графа Орлова, только задолго до нее. И тоже, как ни странно, в бильярдной. Противник был большой, тяжелый, вызвал почему-то злость более высокого накала, чем полагалось бы, и когда его удалось наконец успокоить, когда он в кровавых соплях валялся на полу, а Архаров стоял над ним, расставив ноги, и молча требовал признания поражения, возникла дикая мысль: чтобы поражение этой скотины было полным, окончательным и бесповоротным, нужно сделать с ней то, что мужчина делает с женщиной…

Конечно же, мысль была изгнана, но Архаров ничего не выбрасывал из головы окончательно, вот и она засела где-то в глубине. Может, и хорошо, что засела: теперь он знал про себя, что и на такие затеи может оказаться способным, коли не станет сдерживаться.

Но была и другая сторона дела: какое-то время Архаров в каждом яростном противнике подозревал намерение поступить с собой в случае поражения точно таким же образом.

Так что пришлось задуматься.

Он знал, что обучающий на время приобретает некоторую власть над учеником, пусть символическую. Он вправе давать столько знания, сколько считает нужным, и ставить свои условия. Зависеть от Дуньки Архаров не желал. И опять логическое мышление подсунуло задачку: коли придется однажды добиваться женщины, куда более недоступной, чем Дунька, мастерство ведь потребуется.

О том, что оно может родиться на устах само по себе, Архаров и не подозревал.

Но и логике не посчастливилось: Архаров тут же возразил ей, что в свете нет, быть не может и быть не должно таковой особы. А коли вспоминать всяких Жанеток с их клавикордными затеями, то раскиснешь и будешь дурак дураком.

Тут Дунька, видно, вспомнив что-то, тихонько рассмеялась.